‹…› мы в Яреськах снимали фильм «Земля». ‹…›
Отложив бумагу и карандаш, Александр Петрович минуты две сидел молча. Взор его был устремлен за Псел. Потом, обернувшись ко мне, сказал:
— Я думаю, Сэня, что уже настала пора снимать танец Василя.
Я и обрадовался и испугался; почему-то хотелось еще немного оттянуть этот день. Актерам это чувство очень знакомо и понятно.
— Вы знаете, как будете танцевать?
Смущаясь, я ответил, что не совсем, хотя у меня кое-что придумано. Но как буду танцевать, я еще не знаю, возможно, что я скоро ему покажу. ‹…›
Я бродил по горбатеньким, полюбившимся мне узеньким улочкам много вечеров и ночей; бродил уже не Свашенко, а Василь. Останавливаюсь на секунду среди этой тишины и начинаю танцевать. Сначала медленно и плавно, будто я лечу во сне, потом все быстрее и быстрее. Только легкая пыль окутывает меня, а сердце стучит радостно и громко.
Было заполночь. Я возвращался домой и подумал, а что если зайти к Александру Петровичу и показать мой танец...
Прихожу в клуню, где он обычно спал, дверь приоткрыта, на сене, на белом рядне, спит Довженко. Я притронулся к его плечу, он приоткрыл веки, и на меня глянули живые глаза. Я понял, что он не спал.
— Сэня, вы можете еще раз протанцевать? — спросил он.
— Откуда вам известно, что я сейчас танцевал? — удивился я.
— Известно!
И мы пошли. Шли молча. Только когда пришли на место, я напел ему мелодию «Козачка».
...Показ окончен. Александр Петрович подошел ко мне, положил свои легкие руки мне на плечи и громко, заливисто начал смеяться.
Я смотрю на него, ничего не понимаю и готов уже бежать от огорчения. Заметив это, Довженко, взяв мои руки, сказал:
— Великодушно, Сэня, вас благодарю. А знаете, дорогой мой, почему я смеялся. Я вспомнил ответ дида о парубках и танцах: «Та хиба ж тэпэр танци, трэба ж буты парубками, а нэ мышамы...» — И еще раз залился раскатистым смехом. — Вы, Сэня, танцевали так, что аж земля под вами стугонила. — И не то в шутку, не то всерьез добавил: — Но если вы и в том костюме, который я вам готовлю, тоже так же легко будете танцевать, то я у вас буду в вечном долгу. ‹…›
Наконец костюм был готов. Я надел его и только тут понял весь смысл слов, сказанных Довженко о костюме. Сам по себе костюм был очень хорош. Бутылочного цвета, с маленьким козырьком картуз, темный, хорошо сидящий пиджак. Сорочка старинного покроя из простого селянского полотна, вышитая красными и черными цветами. Серые, плотно облегающие штаны и чоботы. ‹…›
Когда я их надел, все посмотрели на меня с жалостью. Я и сам растерялся. Это были не чоботы, а гири-колоды... У меня защемило сердце. Один Довженко был веселый и довольный.
— Сэня, вы настоящий парубок, теперь вас и дидам не страшно показать. ‹…›
Наступил день съемки. Снимали рано, в режиме. Довженко еще раз внимательно меня осмотрел и легонько подтолкнул. ‹…›
Баяниста посадили на таком расстоянии, чтобы музыку было чуть слышно. Этим подчеркивалась таинственность ночного пейзажа и всей обстановки.
Перед самой съемкой подходить к актеру никому не разрешалось, все говорили тихо; обычных команд вроде «приготовились, внимание, начали, мотор» на съемке не было.
Кругом стояла тишина. Был подан один условный для всех сигнал, и съемка началась.
Откуда-то издалека ко мне доносилась музыка, словно зазывая меня. Раскинув руки, я начинаю свой танец с плавного движения, постепенно убыстряя темп. Я танцую, закрыв глаза, и слышу:
«Добре, сынку, добре!..» Открываю глаза и вижу перед собой улыбающегося дорогого чародея.
Свашенко С. Так рождался танец // Довженко в воспоминаниях современников. М.: Искусство, 1982.