‹…› Довженко может стрелять в лицо. И по содержанию, которое берет под обстрел. И по форме, от которой он свободен. В этом он единственный. Мы, остальные, — все караван верблюдов под тяжким грузом формы.

Жить рядом с Довженко — это жить рядом с динамитом.
Довженко случайно вместо топора или пулемета взял кинематограф.
Поэтому его кинематограф стреляет, поэтому его кинематографом можно рубить сплеча!
Поэтому мы за Довженку...
Учителей жанра Довженки нет.
Я думаю, что и учеников этого жанра не будет.
Но от человека, умирающего на баррикадах, в конце концов, не требуется, чтобы он непременно родил дюжину детей.
Развитие же самого Довженки идет гигантскими шагами. Но только в плане презираемой им формы, попираемой ногами как тротуар. (Важно идти, а не «соблюдать тротуар»!)
Идеологически — не меньше.
«Сумка дипкурьера» — «Звенигора» — «Арсенал».
Дистанция неизмеримого размера.
Хриплый фиктивный красный авантюризм;
Старая и новая Украина, Украина как таковая; и
зверский классовый резак в самое больное, гнойное, классово-неприемлемое — в шовинизм.
Резанул так, что взвыли. Довженко надо идти своим путем.
Он тоже без панциря спокойно может открыть грудь. Не пробьют.
Хай открывает!
Хай!

7–8 февраля 1929 г.

Эйзенштейн С. Из неопубликованной рукописи // Вопросы киноискусства. Выпуск 9. М.: Искусство, 1966.