Питера Гринуэя я открыла для себя еще во ВГИКе, когда в нашем актовом зале показали «Книги Просперо». Там как бы и сюжета никакого нет, а все равно затягивает. Но это знак великого режиссера — когда вроде бы не происходит ничего, а оторваться нельзя. Я была просто в восхищении, думала — ну надо же, надо же… ‹…›

Я никогда не работала с людьми западными. А он такой англичанин во всех отношениях. У него такой красивый английский, такие замечательные манеры. Он даже ушел по-английски, не попрощавшись. Съемки закончились, он пошел, пошел, дверь павильона захлопнулась… И все — он уехал. ‹…›

Oн — маг, абсолютный медиум. Ему про тебя известны такие вещи, которые знаешь только ты. У меня было ощущение, что себя он какой-то вуалью, что ли, прикрывал. Он как бы убрал энергетические потоки, которые от него идут, и осталась такая прозрачная фигура. Такое у меня возникло ощущение… странное. Очень пронзительный взгляд… Большая дистанция. Какое-то одиночество. Отстраненность и одновременно потребность, чтобы ты ему что-то теплое сказала, какую-то приятную вещь. Ну, есть в нем какие-то магические способности, есть, хоть убейся. Меня поразило несколько совпадений. Хотя бы то, что он отдал мне роль аристократки в окружении лошадей. Я родилась в год Лошади. Он даже в моем монологе написал: «Я — женщина Лошадь». ‹…›

То, что я делала у него в картине, я не делала нигде. ‹…› Не было манерности — ни капельки, хотя я ее так люблю в себе. Здесь все было в другую сторону. Такая простота в подаче текста! Кстати, моя героиня очень красивая, с низким голосом. Эта женщина — воин, всадник, сила, которая в конце концов побеждает. У меня были трудные тексты, но когда я их анализировала, то понимала, что нельзя ничего упростить, изменить, надо говорить все совершенно точно. Я сама такая — пишу тексты и ненавижу, когда актер их доделывает на свой лад. Если меня лишить моего стиля, от меня ничего не останется. Точно так же с любым человеком. Твоя индивидуальность — это всё. Некоторые женщины перекраивают свое лицо, это очень плохо. Я не против, когда омолаживаются, но когда перекраивают лицо — это ужасно. Я расцениваю это как потерю души. ‹…›

Я не люблю репетировать, это моя проблема. Не могу по-актерски кричать, страсти нагонять. Мне кажется, что в какой-то момент Питер даже забеспокоился, а на второй день он перестал мне всякие задания давать, сказал: «Ничего в себе не меняйте, будьте такая, какая вы есть, делайте вашу версию». Наговорил много красивых комплиментов и больше не сделал мне ни одного замечания. Но у меня такое «слияние» всегда со всеми режиссерами, и с Муратовой то же самое было, и с Миттой, они переставали меня трогать и брали мои версии. Но разве что чуть-чуть: вот здесь более агрессивно, здесь более холодно, а здесь берешь более теплую интонацию. Под конец работать с Гринуэем было в высшей степени комфортно. А все началось со второго дня, когда мы словно бы друг друга поняли. Он не стал меня «выламывать», как это часто делают с актерами. ‹…›

Конечно, он очень интересный человек. Такая энергия! После съемок мы приходили к нему, и он нам показывал какой-то материал. С ним разговариваешь, репетируешь, а потом заснуть нельзя. Какая-то странная вибрация. Он твою вибрацию ломает и свою запускает. Я, когда вернулась со съемок, была в таком состоянии, как после очень долгой поездки в поезде. Выходишь, а тебя шатает. Этот его ритм во мне был, внутри. Кино — это все-таки энергия, которую ты передаешь пленке. Такой Питер. Такая и Кира Муратова, с таким же взглядом пронзительным. То есть от них так просто не освободишься.

Рената Литвинова: «Понимаете, он гений» (Интервью Н. Мазур) // Искусство кино. 2003. № 4.