Я не буду тут пересказывать биографиюРенаты Литвиновой, которой, в сущности, почти и нет: родилась в 1967 году, в январе, росла без отца, названа в честь дяди Рината, мать — врач. Что важно: дома была медицинская энциклопедия, и Литвинова с детства любила слушать прилагавшиеся к ней гибкие грампластинки с записью шизофренического бреда.

Не зря шизофрения превратилась в литературный миф, считается чуть ли не обязательной спутницей гениальности ‹…› Шизофреники бредят бескорыстнее, веселей, слова у них ставятся не в линейку, а под углом, как у Платонова, и особенно прелестны мгновенные и внезапные перескоки с предмета на предмет, композиционные ходы, до которых рациональный ум не додумается.

Литвинова именно тогда научилась своим точным и неправильным словесным конструкциям — именно точным и именно неправильным: «После родов у меня в теле имеются жирные моменты»… Скажи иначе — и будет непохоже, общо. Или знаменитое «все в мире так закрючковано» ‹…› Литвинова привила себе сумасшествие, как врач прививает чуму для изучения симптомов; и ее сдвинутая речь стала для сдвинутой реальности девяностых годов так же адекватна, как платоновская для двадцатых. Литвинова продемонстрировала на себе все болезни эпохи — но, разумеется, никогда не отдавалась этому эксперименту до конца. Зачем она все это делала? Ну это был такой, если хотите, наш ответ прагматизму и обогащению, наш голос непродавшихся и незарабатывающих, демонстративно отстраненных на грани аутизма. Наша попытка самоутверждения маргинальных. Вы вот так, а мы вот так. Мы никогда не будем делать того, что некрасиво, а если нам предлагается жить некрасиво, мы умрем. Во времена, когда затаптывали слабых и безумных (а в девяностых это было, нечего кривиться), мы демонстративно будем слабы и безумны. Этой слабостью и безумием мы вас покорим, и вы будете нам ножки целовать.

Сценарии того времени были не особенно рассчитаны на постановку. Но у Литвиновой было то, из чего делается кино, — герой. Этого героя она чувствует, умеет описать, он живой. Особенно ценно, что он разный: страшная медсестра из «Офелии, безвинно утонувшей», которую она сама же и сыграла. А что это за персонаж? Литвинова его в разговоре со мной определяла так:

— Она не борец. А таких неборцов всегда подхватывают либо темные, либо счастливые воды, и они плывут, не сопротивляясь. Чаще темные. Они попадают под влияние каких-то монструозных персонажей. Скорее всего, толстеют, злобнеют, спиваются, бытовеют… и исчезает волшебство. Талантов в них, пожалуй, нет. Скорей всего, какой-то шарм, блескучесть… то, что нельзя определить словами. Что исчезает раньше всего. ‹…›

Я даже думаю, что Литвинова вообще — сценарист для сценаристов, как Хлебников для поэтов. Можно брать и подхватывать какие-то ее идеи, которые у нее изложены в невыносимо концентрированном, недостоверном виде, и, разбавив бытом или просто занудством, переносить в кино, и всем понравится. Вот сняла она фильм «Богиня. Как я полюбила» — дикую совершенно сказку про прекрасную милиционершу, все сделано на очень простом контрасте неземной платиновой блондинки с кровавыми губами и ее чудовищно скучной и пошлой службы ‹…›. Смотрелось это как нормальный шизофренический бред с гибкой грампластинки, но о времени, как ни странно, свидетельствовало — потому что доминирующей интонацией этой картины была брезгливость, некоторый ужас перед миром, в который вброшена Фаина, вечный ребенок. ‹…› Думаю, что все поставленные сценарии Литвиновой как раз и есть разбавленный литвиновский концентрат — в чистом виде он невыносим, а в разбавленном исчезает главное, та самая мгновенная и безусловная узнаваемость. Наверное, ее надо все-таки судить по особым законам, признав существование жанра «Литвинова» — и честно сказав, что никто другой из работающих в этом жанре (а пытались многие) так ничего серьезного и не сделал. ‹…›

Такие женщины, как героиня Литвиновой, приближают крах эпохи — а в другой эпохе существовать уже не могут, крах. Это и есть главная проблема femmefatale. Всю жизнь играть в смерть, а потом умирать по-настоящему.

И хотя вся наша фатальность девяностых годов была очень третьего сорта, Литвинова, кажется, действительно умудрилась приблизить время, в котором ей нет больше места.

А точней всех сказал про нее Нагибин, хоть это и про Ахмадулину. Он там в дневнике спрашивает себя, за что он ее все-таки любит. А вот за то, что если самолет будет падать и все побегут спасаться в хвост, где якобы безопасней, Ахмадулина останется сидеть на своем месте и грызть яблоко.

Литвинова потом именно это сыграла в фильме «Небо. Самолет. Девушка».

Я так ее и воспринимаю — сидит в кресле и грызет яблоко. А куда летит этот самолет — какая уже, к черту, разница.

Быков. Д. Равнодушный пассажир // Медведь. 2010. № 141.