Фильм ‹…› весьма своеобразный, если не сказать, уникальный. Видели ли вы еще хоть одну многосерийную бессюжетную кинокомедию? Причем, именно смешную, веселую? Бьюсь об заклад, что нет.

В этом-то и секрет успеха. Но не только.

В «Большой перемене» перед нами предстает некий счастливый и стабильный мир. Но в то же время он удивительно забавен. И неспроста.

Конечно же, уж если работать на определенный миф (в данном случае, миф прекрасной советской жизни), то лучше подавать его сквозь комедийные перипетии. И немножко вышучивать. Эффект будет в два раза сильнее.

Но в «Большой перемене» есть и нечто более ценное. Уже с первых кадров мы видим, что в этом счастливом раю все пребывают не на своих местах. Причем, тотально. Одаренный историк Северов вынужден стать школьным учителем, его невеста вместо него попадает в аспирантуру и женой уже не становится, взрослые мужики, учащиеся в вечерней школе, поневоле оказываются в положении нашкодивших детей и так далее. А так вроде бы все отлично — и солнце светит, и улыбаются все, и вообще ничего печального не происходит. Только вот мир сей никак с головы на ноги не встанет.

Есть у фильма и третий секрет — он подчеркнуто репризен. Каждая сцена представляет собою законченный скетч с началом, развитием и финалом. И куда там ‹…› «Кабачку 13 стульев», столь любимому в те годы. Там — застывшая форма ежемесячной телепередачи, здесь же — вечное движение, здесь — характеры, здесь — кино.

Это вечное движение на месте. Ни один конфликт тут не разрешен, ни один узел не развязан. Вот, казалось бы, еще немножко, вот-вот, и…. — нет, не развязывается. Вместо вожделенной развязки — очередной эффект комедии положений, очередной трюк, очередная игра.

Прямо как в «Ну, погоди!». Тоже ведь, между прочим, бессмертный сериал 70-х.

И вот парадокс фильма. Ничего ни у кого тут не получается, а кажется, что все наоборот. В чем дело? В интонации, излучающей не натужный оптимизм, а энергию откровенной радости бытия. Как хорошо, оказывается, как весело жить в таком карнавале, как интересно почувствовать себя не на своем месте! Тем более, что всегда можно вернуться назад.

Здесь, на этом островке свободы, люди отдыхают от своих привычных социальных ролей, из которых им никогда не выбиться. Интеллигент обречен быть интеллигентом, а рабочий — рабочим. И они, по сути, чужды друг другу. Время свободы, время неограниченных возможностей кончилось, мир скукожился. А в вечерней школе из «Большой перемены» все иначе — здесь можно «оттянуться в полный рост» — «оттянуться», ничуть не нарушая постулаты советской мифологии и идеологии, создавая реальную «смычку» интеллигенции и рабочего класса.

Воистину большая перемена. Или футбольный матч между двумя «прослойками». Короче, игра. Игра без победителей. Победили все. И никто. Победила дружба.

В те годы не было победителей и в жизни. Побеждал коллектив. Побеждала серость бытия. И люди, занимавшие чужие места, мешали другим жить. И маразм крепчал.

А тут, в «Большой перемене» вся эта дурная абсурдятина застойного мира (на дворе-то, не забудьте, 73-й год, нет ни Михалкова, ни Марка Захарова, ни мюзиклов, ни вампиловских пьес, ничего) выведена на всеобщее обозрение, но с обратным знаком. Знаком «плюс». Оказывается, жить можно, и как! — возрождая дух прошлых лет, жить свободно и весело. Еще нет никаких аллюзий и фиг в карманах, все попадания тут — только на уровне подсознания. Посмейтесь и утешьтесь. Задумываться не надо.

Но большой успех заставляет задуматься поневоле. И получается, что все штампы и шаблоны бытия могут стать залогом свободы, если взглянуть на них с другого боку, если подойти к ним творчески. Для начала необходимо отстраниться и обрести свой взгляд на вещи. Как просто. И что это? Утешение? Совет? Поиск выхода?

Шпагин А. В поисках большой перемены // Экран и сцена. 1996. № 4.