‹…› Я думаю, именно магия приема не дала ‹…› картине включиться в то дело, которое делали шестидесятники и для которого Михалков-Кончаловский был вооружен феноменально: «Первый учитель», при всем кинематографическом блеске, не потерявшемся даже на ярчайшем фоне 1965 года, оказался все-таки обок процесса, именно потому, что жесткость образной конструкции, ставка на «крупнозернистость фактуры», на «наивность» замершей камеры, на простую непреложность «пиалы с молоком» — все это незаметно подменило задачу. Айтматовская эмоциональность отступила перед «яростью экрана», навеянной азиатскими страстями Павла Васильева, а еще более «Расёмоном» Куросавы, с его многократным оборачиванием-выворачиванием смыслов и масок. Михалков-Кончаловский виртуозно вывернул айтматовские фигуры красного учителя, бедняка и бая: красное — белое, тучное — тощее, но, кроме самой драмы «выворота», кроме релятива, достаточно, впрочем, существенного для психологии шестидесятников, к их опыту картина мало что прибавила. Всем складом души Михалков-Кончаловский оказался склонен к другой «траектории»: он «просто пошел себе, насвистывая»; он сказал, вслед за Рильке: «Свободен тот, кто может быть ежедневно новым, кто опровергает себя». Он не стал копать свой колодец — он избрал «параболу». ‹…›

Аннинский Л. Шестидесятники и мы. М.: Киноцентр, 1991.