На экране — безмолвная, пустая, каменистая земля. Эхо носится между горами. Солнце, раскаленные камни. Ледяной холод высокогорных рек. Огонь и лед. Язык фильма — предельная, максимальная, обжигающая ясность. Почти символическая ясность планов. Здесь нет ни документальной, нечаянной, подсмотренной пестроты красок «Председателя», ни театральной, иронической, призрачной дымки фильма «Строится мост». Здесь воздух разряженный, резкий. В Питере была революция. Основы сдвинулись; и солнце, и холод — всё обжигает; всё — не трагической, исступленной грани: жизнь встретилась со смертью, и решается — сейчас...
Герой фильма — худой красноармеец с горящими глазами. Он явился в аул от имени мировой революции. Он выхватывает бумагу с печатью:
— Я учитель Дюйшен... Я из аила Коксай... Я был в Москве! Меня послал к вам комсомол. Я буду учить ваших детей!
Вокруг него — пустота. Воздух раскален и разряжен. Дальше — кольцо недоверчивых дехкан. Выбеленные ветрами, морщинистые лица. Ухмылки: какой ты учитель, ты голодранец! Жили без учения — проживем...
Здесь нет полутонов — краски предельны. В старом дремучем быте слепая нищета соединяется со слепым, жирным довольством. Мы видим заколотую на празднике лошадь: внутренности, кровь, клочья... Мы видим пьяные лица, забрызганные кумысом. Мы видим окровавленные, искусанные губы девочки, насильно отданной в жены баю. Жестокость этих картин намеренна. Трагичен, жесток момент, перепутье истории. Жестокость идет на жестокость.
Учитель — как меч, входящий в эту живую, слепую, полусонную плоть. Одержимый, сухой, отощавший. Гонит детей в школу вброд через ледяную воду реки, тащит их на руках, захватывает полуразвалившуюся старую конюшню, учит детей. Чему учит? Чему умеет. — Кто наши враги? — Капиталисты, баи, муллы. — Кто наши друзья? — Мировой пролетариат... — Что не так — за грудки: ты что, против советской власти?.. — в разреженном воздухе фильма этот образ — символ чистой духовности, самоистязающий фанатизм, молнией бьющий в косную массу. И именно предельная заостренность обоих образных начал, крайность полуживотной плоти, столкнувшаяся с крайностью бесплотного, прямого, как сталь, духа, — и содержит в себе молчаливый вопрос о выходе.
И вот между двумя этими полюсами появляется Алтынай, шестнадцатилетняя сирота, ученица Дюйшена, насильно увезенная баем. Я думаю, что успех молодой киргизской балерины Натальи Аринбасаровой в роли Алтынай сравним с успехом молодой русской балерины Людмилы Савельевой в роли Наташи Ростовой. Только там живая, чуткая, беззащитная душа вырастала в живительном воздухе толстовских интерьеров, в атмосфере любви и сострадания — здесь же эта беззащитная душа растерзана в страшной борьбе яростно столкнувшихся начал. Вчера она была насильно увезена в жены к баю, сегодня учитель является с милиционером и увозит ее, изломанную, окровавленную обратно в аил, а там ее встречает беснующаяся толпа, призывающая проклятья на ее голову, потому что теперь она — сбежавшая жена...
Алтынай закрывает исцарапанное лицо, а учитель исступленно кричит толпе, что перед ними — первая освобожденная женщина Востока...
И вы уже не можете оторвать взгляда от этой измученной девочки, чувствуя, что в этой живой точке — всё средоточие смысла фильма, что именно здесь — ответ, искупление и оправдание трагедии. Здесь столкнулись две крайние силы. Здесь умрут они во имя высшего: во имя человека... Старая жизнь летит под откос, но встанет новая, и залог — это живое, оскорбленное существо — Алтынай, беззащитная девочка. Она уедет в Ташкент. Она наденет красную косынку, станет рабфаковкой, она увидит столицу. Ее первый учитель останется здесь... навсегда.
В рассказе Чингиза Айтматова есть у этой истории эпилог: Алтынай вернулась в родной аул, приехала в гости через много лет — видная киргизская ученая... Дюйшен был уже старик, одинокий старик, — ее первый учитель, вырвавший ее когда-то из рук бая, сказавший: вот враги, а вот друзья... Авторы фильма опустили этот эпилог, и правильно: глубокий интонационный переход, доступный прозе, не получился бы здесь, в этом яростном, трагическом фильме. Может быть, это и есть «киноспецифика». Вся глубина, вся горечь и вся боль сконцентрировалась в одной точке, в одном эпизоде — в том, как рыдает Алтынай, уезжая в Ташкент, и как у вагона просит прощения у своего учителя...
За что? За то, что она уезжает от него, бросает его здесь. За то, что он спас ее от позора, от мужа-насильника, за то, что она уже полюбила учителя первой своей любовью, и он готов полюбить ее — и вот она уезжает, а он остается, и так рвется, ломается еще раз вся ее жизнь, и рыдая перед ним, она словно чувствует, что через сорок лет найдет его здесь старым, одиноким, и просит у него последнего прощения...
Да, победит Дюйшен! Сломает тупое упрямство дехкан! Будет в аиле школа. Будут тридцатые годы, сороковые... шестидесятые. История не свернет. И авторы фильма хорошо знают это. Но знают они и другое: то, ради чего огнем сгорает этот первый полуграмотный, фанатический посланец истории, — знают беззащитную и бесценную человеческую душу, которую он приносит в жертву и у которой по высшим законам — и победители, и побежденные будут прощенья просить.
Аннинский Л. Поздние слезы. М.: ВГИК, 2006.