‹…› Сквозь толстое, с декоративной насечкой дверное стекло не разглядеть лиц — только движения, жесты, милые, угловатые, кокетливые, порывистые... В молочно-голубой пелене непроницаемого стекла возникают силуэты, очертания жизни, а какой, в какое русло устремляющейся — неизвестно. И лишь титры с поименованием действующих лиц подсказывают, что в который уж раз нам предстоит посмотреть фильм о школе.

«Школьный фильм» утвердился в лексиконе критики и в зрительском сознании как стойкое понятие. В иных случаях, увы, — как стойкий стереотип. Бывает, что наше кино «пишет сочинения» на темы современной школы, по-школярски используя набор готовых средств, решений и приемов. ‹…›

Теперь вот «Ключ без права передачи»...

‹…› Силуэты в пелене непроницаемого стекла еще ничего не говорят нам о теме сочинения. Создан настрой, вызвано чувство ожидания... И уже есть интерес к тому, что происходит там, за дверью. Какие лица у этих ребят, чьи силуэты и движения, милые, угловатые, кокетливые, порывистые, возникают по ту сторону стены?

Но желанное знакомство предварит другое лицо. Новое лицо в школе и — в кино о школе. ‹…›

Начало литературного сценария, а вслед за ним и фильма, и впрямь не вызывает особого интереса к фигуре Кирилла Алексеевича Назарова. Похоже, никаких более пространных характеристик сценарист Г. Полонский выдавать ему не собирается, а режиссер Д. Асанова и актер А. Петренко, соглашаясь с ним, принимают внешнюю обыденность героя как главную его портретную краску. Вот только кожанку из сценария, слишком уж прямо намекающую на «нешкольное» происхождение Кирилла Алексеевича, на то, что он чужак здесь, «человек со стороны», заменяют обыкновенным костюмом с ромбиком выпускника военной академии на лацкане пиджака.

Высокий, грузноватый мужчина, неторопливый в движениях и высказываниях, внимательно слушающий собеседника, многое замечающий и умеющий, видимо, настоять на своем. Без нажима, без командирских ноток в голосе. Уже немало достоинств заявлено, но опять-таки столь непривычно мягко, исподволь, что глазу словно бы не за что зацепиться. ‹…›

Так обозначится композиция фильма: директорский обход школы поможет узнать действующих лиц, а также — приблизиться к конфликту, который зреет в десятом «Б», готовый взорвать видимый покой всей школы, спокойствие ее обитателей, взрослых и юных. Но если уж быть совсем точным — не один конфликт зреет, а множество, ибо таков десятый «Б», класс взрывоопасных личностей. Бикфордов шнур — в руках классной руководительницы Марины Максимовны.

Вот уж на кого не жалеет сценарист штрихов и красок! «Что-то задиристое посверкивало в ее глазах. У нее мальчишеская стрижка, худая шея, великоват рот, косметики — ноль. Глаза говорили как-то явно и серьезно о присутствии духа в хрупком ее теле, так что мужчин это могло даже отпугивать, но художник не прошел бы мимо». ‹…›

В фильме сходство со сценарным портретом Марины Максимовны нарушено. Косметики, действительно, ноль, но тело отнюдь не хрупко и красиво какой-то завершенной девичьей гибкостью. Марина Максимовна Елены Прокловой ‹…› юна: в этом, наверное, истоки ее близости с десятым «Б». Она не желает преград между собой и классом, и здесь ее юная внешность на руку. Та же, что и у ребят, манера одеваться, танцевать в ней естественна. Только вот на руках пятилетний Антон, а в голове, помимо забот о десятом «Б», — думы матери-одиночки. ‹…›

«Химичка» Эмма Павловна — большая мастерица пироги печь, но на вопрос, за что академик Семенов получил Нобелевскую премию, ответить не может. А Марина Максимовна ходит с классом на «Макбета» и в годовщину гибели Пушкина ведет ребят к дому на Мойку — слушать поэтов. Вообще надо заметить, что в фильме много стихов, как, впрочем, и поэзии, чувства и духа ее. Но и прозы в нем предостаточно. Собственно говоря, Асанова с уверенным режиссерским мастерством весь фильм строит как чередование «стихов» и прозы. Сцены «поэтические» сменяются эпизодами бытового, «заземленного» содержания, а потом снова стихи, музыка, огонь в глазах и — опять мелкие заботы, бескрылые дела. Череда эта отнюдь не безмятежна, конфликт все нарастает, и даже внутри отдельных эпизодов обнаруживается водораздел. Но было бы неверно поспешать с выводом, что для режиссера это единственная возможность обосновать свою позицию и выразить ее эффектно, хотя и слишком прямо. ‹…›

Показательно, что класс, принимая предложенные ему правила игры, так или иначе оспаривает самую возможность беседы со всем человечеством. Нет, никто не протестует — всем мила такая игра. Однако кому-то диалог со всем человечеством кажется технически невозможным, кому-то — невозможным по существу. Ведь люди — разные, и у каждого свои беды и радости, и каждый хочет и вправе услышать свое. Но так или иначе, а Марина Максимовна добилась своего: класс начал мыслить. И сколько в классе ребят, столько лиц и столько характеров, и столько ответов, непохожих, неординарных, прекрасных этой своей непохожестью. ‹…› кадры диспута овеяны глубоким и взволнованным дыханием поэзии, несмотря на откровенно репортажный характер сцены, прерывистый монтаж, хроникерскую незавершенность планов, будто оператор, пораженный открывшейся ему драгоценной духовной россыпью, спешит объять все и ничего не упустить и все-таки упускает и мучается, и мы чувствуем это. Дальше, по ходу действия нам не раз покажут четко и точно выстроенные кадры, изысканные, изящные, но, пожалуй, мы уже не встретимся с такой «плотностью» поэзии на метр пленки, как в этих почти документально снятых сценах диспута.

Для десятого «Б», каким он открывается нам в этих эпизодах, для учеников рядовой ленинградской школы, приглашенных сниматься в фильме, это больше, чем игра в школьную жизнь. Это возможность самооткрытия, предложенная им Д. Асановой всерьез и с подкупающей искренностью. И отвечают они так серьезно и так искренне, что неизбежно возникают вопросы, обращенные к режиссеру: «А как вам это удалось? Как вы этого добились? Какой ключ подобрали к десятому „Б“? Как заставили его забыть о кинокамере?» ‹…›

Поэтому на фоне всеобщего интеллектуального энтузиазма каким-то совсем уж бездуховным отступничеством предстанет нежелание одного из учеников - Саши Майданова участвовать в этом «пире идей». «Меня это не спросят нигде... Ни в каких программах этого нет, значит, неправильно... Лишнее это, только голову забивать...» ‹…›.

Возмутитель спокойствия покинет класс. Невозмутимый Кирилл Алексеевич в класс войдет. И десятый «Б» сразу потускнеет, угаснет, словно укрывая от «чужака» свой энтузиазм и пафос, свое воспарение. Одним лишь своим появлением директор школы обесцветит лица и проявления душ. Не был он зван на пир идей...

А линия Саши Майданова, вернее, персонифицированная в его лице тема будет развиваться, потянется дальше. В квартиру Марины Максимовны с модернистским портретом Улановой-Джульетты, подсвечниками и роялем, на котором Леша Смородин, «без пяти минут медалист», играет сонату, а элегической дымкой подернуты лица ребят. И в школьную библиотеку, где Кирилл Алексеевич просит Марину Максимовну помочь ему подобрать литературу по педагогике — «слишком толсто о нашем деле пишут» и она не без вызова подаст ему книгу Януша Корчака «Как любить детей», а директор, как бы в унисон с названием книги, удивится, что в столь поздний час ребята еще в школе: «Так они ж у вас голодные!». И на дачу в Токсово, куда за убежавшим от класса Майдановым заявятся десятиклассники во главе с Мариной Максимовной. ‹…›

Идеал Саши Майданова не выпевается во весь голос — он обособлен от всего общего порыва, скрыт наслоениями подросткового недоверия и «нигилизма». Но он звучит полногласно в день испытаний, и этот-то день полнится подлинной, непридуманной поэзией.

Саша Майданов — характер, мостиком пролегший между Мариной Максимовной и Кириллом Алексеевичем. Они все трое суть разные грани одной истины, одного идеала. Внешне противостоят друг другу, а по сути сходятся, взаимодействуют эти разные человеческие типы. Мы этого пока не знаем, не видим. Разве что догадываемся: Саша Майданов, а больше Кирилл Алексеевич Назаров, каким рисует его Алексей Петренко, исподволь выявят уязвимость нравственных позиций Марины Максимовны.

И чтобы противостояние заместилось союзом, должен произойти конфликт. ‹…›

На даче в Токсово, в момент «интеллектуальной паузы» Андрей Шаров затевает «звуковое письмо потомкам»: спрашивает товарищей, задает «предосудительные вопросы» учительнице и записывает ее «крамольные» ответы. Потом родительница Юли Баюшкиной, ревнуя дочь к Марине Максимовне, принесет в школу магнитофон, положит перед директором, и тому придется, наконец, действовать, показывать, чего он на самом деле стоит со своим немногословием и недоуменно деликатным интересом к таинственному острову, на который его занесло волей обстоятельств.

Присмотримся к Клавдии Васильевне Баюшкиной. Роль вроде бы «лобовая», откровенно заданная. Женщина, распространяющая право собственности с материального достатка семьи на духовное достояние дочери. «Властительница дум» наизнанку. Как просто было бы сыграть шарж, карикатуру. Но точность и глубина проникновения в общий замысел, с какими ведет роль Екатерина Васильева, отказ от прямолинейно-морализаторской трактовки образа, вообще характерный для всего актерского ансамбля фильма, тонкая нюансировка воссоздают не столь уж однозначный человеческий тип. ‹…›

Похвала актеру — это почти всегда похвала режиссеру. Безошибочность актерского выбора у Динары Асановой соседствует с уверенностью в постановке перед актером сложной сверхзадачи. ‹…›

Как только Клавдия Васильевна извлечет из своей сумки злополучный магнитофон, сочинение на тему об учителе начинает уходить за рамки схемы «школьного фильма». В эпицентр происходящего помещается спор о человечности, урок ее, преподанный Марине Максимовне и ее ученикам Кириллом Алексеевичем Назаровым. ‹…›

Шериф — вот какая кличка прилепилась к Назарову. Пожалуй, он и впрямь похож на экранный стереотип — высокий, чуть сутулый, в движениях угадывается сила. Не по Марине Максимовне фигура, не вписывается в ее внутренний мир. Зато на взгляд Эммы Павловны, «химички» по прозвищу Голгофа, — интересный мужчина. ‹…›

Прямой антипод Марины Максимовны, и с нею Кириллу Алексеевичу как будто бы должно быть проще. ‹…› Эта молодая плотоядная женщина в кокетливом седом парике и черном кримпленовом костюме, с конспектиком урока «от сих до сих» чем-то знакома нам по прежним фильмам и, вместе с тем, открывает еще не освоенный кинематографом пласт внутришкольной жизни, за которым встает нечто большее, чем отношения учеников к учителю в масштабах означенного десятого «Б». Здесь новая социологическая ситуация: ученики выше своего учителя. Л. Федосеева-Шукшина в этой новой для себя роли неожиданна, точна и саркастична. Но исполнительское мастерство, с которым сыграна эта роль, было бы не так заметно, а сущность образа ускользнула бы от нас, если бы не Кирилл Алексеевич Назаров, каким сыграл его А. Петренко. ‹…›

До поры до времени мы не знаем того, как относиться к Кириллу Алексеевичу. Привыкшие к «указующему персту» — а его-то и нет в фильме, — мы не сразу различаем в маске чуть поколебленной безучастности терпеливое мужество познания. Поначалу мы видим в Назарове лишь стремление разобраться, понять, физически ощущаемое усилие вникнуть в происходящее, а уже потом высказать суждение, вынести приговор...

Впрочем, мы не знаем, сделает ли он это. И пока он размышляет и раздумывает, другие лица и фигуры завладевают нашим вниманием. И на фоне его раздумий (легко ли актеру играть внешне бездейственный «процесс познания»?) поэзия и проза предстают нам в максимально концентрированных выражениях. ‹…›

Человеческая культура начиналась с естественного стремления познать и понять истину. В Назарове Алексея Петренко это — главное.

Как же ему быть с воинствующей духовностью Марины Максимовны, с ее нетерпимостью ко лжи и безоглядным стремлением к правде, которое вдруг обернулось такой неприятностью для всех? Там, в Токсово, в избушке Саши Майданова, ребята спросят Марину, что она думает об учителях и новом директоре, и она, не умея лицемерить, скажет. Правда, постарается никого не обидеть, но баллы, выставленные ею, будут ясны всем. А магнитофон запишет ее слова. Кирилл Алексеевич Назаров вынужден будет разбираться в этой истории. Как раз в то самое время, когда Марина Максимовна с ребятами, просветляясь лицом и сердцем, будет слушать на Мойке стихи Булата Окуджавы и Беллы Ахмадулиной... ‹…›

Однако пусть не сложится впечатление, будто Назаров этакий размышляющий наблюдатель-резонер. Он действует, и его действия открывают движение его мысли. Он еще не знает, как поступить с крамольной записью, одно он знает твердо: слушать ее он не имеет права. И в сцене учительского банкета - именно здесь прозвучат слова о ключе к десятому «Б», которым монопольно владеет Марина Максимовна, — когда конфликт поэзии и прозы достигнет апогея, он сумеет выразить свое отношение к происходящему. ‹…›. Камера непрерывно следит за ним: как-то он среагирует на речи с непростым подтекстом? Усмехнется ли откровенно подхалимскому тосту физкультурника Кости? Оскорбится ли, услышав, как физик Сумароков пьет за здоровье его предшественницы, слепнущей «бабы Симы»? Как поведет себя в споре о том, что неспроста «человек в футляре» был учителем? Чью сторону примет: завуча Ольги Денисовны или Марины Максимовны с ее слишком уж резкой и, наверное, обидной для остальных метафорой «ключ к себе ребята дают сами, кому и когда хотят, и уж, конечно, без права передачи»?

Внешне эта буря никак не отразится на нем. Камера крупным планом подает его волевое, спокойное, чуть отрешенное лицо, сейчас уже одухотворенное мыслью познания. Он вслушивается в возникшее напряжение. Не вмешивается в спор даже и тогда, когда Марина Максимовна демонстративно покидает собрание. Вызревшая мысль побуждает к действию. ‹…›

Итак, какова же тема сочинения? Теперь это уже не секрет. Но я бы не взялся излагать ее и бестрепетной «школьной» формулировке. Авторы фильма не выставляют оценки своим героям, они как бы выносят действие за пределы ленты, выводят его в русло жизни. А жизнь, как известно, ломает любые схемы, даже самые удобные и красиво выстроенные. ‹…›

Мамаладзе Т. Сочинение на неожиданную тему // Искусство кино. 1977. № 4.