Пришел Тихонов на пробы... И совершенно ужасающе, ужасающе сыграл эту пробу. Я очень жалею, что я ее... Вообще жалко, что вот так выкидываются пробы, потому что на самом деле это одна из самых волнующих и интереснейших страниц истории отечественного кино, интереснейших страниц. Просто ну как-то даже непонятно было, как он примитивно, пошло, элементарно сыграл эту вещь, чего-то там он цеплял Бурляева. Я помню, говорил: «А ты, милок, что-то ты на меня!» Какой-то был ужас. Но тем не менее все это неумолимо шло к развязке. И вот-вот меня должны были вздернуть на рею. Поэтому выбирать у меня не было никакой возможности. И я позвонил Тихонову опять и сказал: «Пробы чудесные, Вячеслав Васильевич, абсолютно прелестные пробы.
Мы с вами будем работать. Давайте, если Вас не затруднит, зайдите на „Мосфильм“, мы померяем костюм». И с этого момента мы начали работать. И вот в этой работе мы оба с самого начала испытывали,
вы знаете, художественную неприязнь друг к другу. То есть мне дико не нравился Тихонов в том, что он собирался делать по Чехову,
а я был дико подозрительным парнем, так сказать, вообще после князя Андрея и Сергея Федоровича Бондарчука. Он все время
как бы на меня смотрел и понимал эту страшную биологическую разницу между мной и Сергеем Федоровичем Бондарчуком.
И он еще ощущал, вероятнее всего, такую биологическую степень собственного падения. Потому что какие-то его черты, при общении со мной носили трагические нотки. Они звучали в его облике...
Дальше началось то, что я ему говорю: «Вот понимаете, это человек, который все время ходит в собственном доме в пальто и шляпе».
Он так задумчиво говорит: «А почему?» Я говорю: «Ну я не знаю.
Ну потому что это не сезон, уже холодно». Он говорит: «Ну а почему в шляпе и в пальто?» И я говорю: «Ну я не знаю, я не знаю, ну чтобы холодно не было». Он говорит: «Ну это же должно нести какой-то смысл. Мы играем Чехова». И я говорю: «Ну, наверное, должно нести какой-то смысл. Это, знаете, когда вот человеку холодно в собственном доме». Какую-то такую пошлейшую галиматью я ему говорю. И тут у него потеплел глаз. Он говорил: «Ну да, вот теперь
я понимаю. Холодно в собственном доме — это я что-то понимаю».
Я говорю: «Ну, у него очки еще». Он говорит: «Очки, ну очки для дали или для близи?» Я говорю. «Да один хрен, для чего они. Для близи, для дали. Главное, чтоб в очках, в шляпе и в пальто». «Ну а почему
в очках?» Я с трудом удерживался, чтобы не сказать «по кочану».
И я ему говорю: «Ну потому что за этим всем видится какая-то
его внутренняя близорукость при желании видеть дальнозорко».
Я говорю: «Но только, знаете, какая вещь: очко нужно одно разбить». Он говорит: «Почему? Он что, ходит в битом очке?» Я говорю: «Да». — «И что, он все время ходит в битом очке?» Я говорю: «Ну да». —
«А почему он не хочет вставить очко?» Я говорю: «А я не знаю».
Он говорит: «Нет, ну это-то понимать нужно, когда человек ходит в битом очке, почему он ходит в битом очке?» Он уже раздражался даже, но... аристократ, сдерживался, сдерживался, терпел меня, только вот трагичнее и трагичнее становился его взор на меня.
И все трагичнее и трагичнее я ощущал разницу между собой и Бондарчуком. Это были трагические минуты. ‹…›
Он надел на себя очки битые. Он был в шляпе, в буклевом пальто.
И я вдруг увидел идеального чеховского персонажа, идеального! Того, о котором я мечтал. И вот в такой тяжелейшей, мутной жиже лжесмыслов мы проводили с ним все эти семь дней и как-то с огромным трудом, с огромным недоверием входил в эту систему, чуждую ему, глупую ему. И он даже однажды сказал, что никакой аристократизм его не спас, он сказал: «Да ладно, черт с ним. В конце концов, твой диплом, а не мой». На «ты» вдруг меня назвал, о чем
я мечтал. Первый раз на «ты» назвал.
И вот так мы сняли эту картину. А дальше началось озвучание.
И вот здесь Тихонов показал себя с совершенно изумительной стороны. Как абсолютно великий профессионал. Он не смотрел материал, пока мы снимали. Вообще ничего не видел. И фотографии не любил смотреть. Фотограф же всегда приносит фотографии.
Он не любил смотреть. И тут он посмотрел все на экране перед озвучанием. А тогда у нас синхронность была очень-очень примерная, понимаете. Нужно было все озвучивать. Он посмотрел все это на экране, и ему страшно понравилось. Просто страшно понравилось. И он даже как-то изумленно смотрел после этого на меня, вероятнее всего, значит, какое-то такое мистическое сходство с Бондарчуком проступило в моих чертах. И он все смотрел на меня и на экран. И дальше он показал себя как гениальнейший мастер, гениальнейший мастер озвучания речи и звука и облика человеческого. Он так это все озвучил! Так это все блистательно сделал! Так все внутренние дырки законопатил! Все это сделал.
Я такого в жизни никогда не видел.
Соловьев С. Те, с которыми я... Вячеслав Тихонов. М.: Белый город, 2016.