Я, вероятно, очень застенчив от природы. Для меня всегда мучительна необходимость пустить в свою душу совершенно чужого человека. Каков бы он ни был, этот человек, мой герой — благородный, заблуждающийся, нелепый, обаятельный... — это не я. Но ведь он должен какое-то время жить во мне! Крепче, чем драматург, чем режиссер, я должен поверить в его реальность.

...Представьте себя в состоянии человека, стоящего перед дверью квартиры, в которой живет тот, от кого зависит ваша дальнейшая жизнь. Вы должны войти туда. Сейчас вы нажмете кнопку звонка... Надо откашляться, глубоко вздохнуть и приготовить первую фразу... А главное — преодолеть что-то в себе и... решиться.

Через сколько внутренних барьеров приходится перешагивать, стараясь не оглядываться, — ведь отступать уже поздно.
Пробы прошли, роль утверждена, режиссер смотрит с надеждой... Остается одно — работать. И однажды делаешь то, чего никогда прежде не делал: засмеешься при обстоятельствах, в которых сам
ни за что бы не засмеялся, запоешь, когда я — истинный — молчал бы, и т. п. Это верный симптом того, что новый герой подает признаки жизни.

Проходят недели (к сожалению, в кинематографе на репетиции актерам отпущено мало времени), и зреет уверенное ощущение,
что роль стала частью самого тебя. Происходит процесс, как бы обратный «очищению»: накапливаются новые мысли, новые оттенки чувств, рефлексы, привычки. Все глубже и глубже ощущаешь в себе человека, которым должен стать на экране. Оправдываешь его слабости, начинаешь думать его мыслями, жить его чувствами, отдаешь ему свое отношение к миру, к людям. ‹…›

Мне думается, что актера, получившего новую роль, можно сравнить с ребенком, взявшим в руки новую игрушку. Чтобы понять, как она устроена, он разбирает ее на части, долго вертит в руках каждую, глядит, изучает, а потом пытается собрать. Так и я начинаю работу
с того, что раскладываю образ на простые составные части. И только поняв, проанализировав каждую черточку, каждый психологический нюанс, пытаюсь из этих частиц снова собрать написанный драматургом характер.

Часто я прежде всего ищу внешний рисунок. Иногда один характерный жест моего героя, точно найденный автором сценария и подаренный мне, помогает найти верное психологическое ощущение характера. Так было, например, в «Чрезвычайном происшествии». Помните сплетенные пальцы Райского — условный жест в озорной матросской игре. Или в «Оптимистической трагедии» прямодушно открытая ладонь Алексея.

Я стараюсь найти в роли место, где душат моего героя, и он как бы наедине с самим собой. Потому что, мне кажется, каждый человек хранит в глубине души что-то по-детски искреннее. И мне всегда хочется найти окошечко, через которое можно заглянуть в тайное тайных чужой души.

Иногда я нахожу в драматургии образа возможность прибегнуть
к такому приему: показать истинное лицо моего героя и ту маску, которую он носит по тем или иным причинам, его скрывая...
Я знаю, что и сам я разный — наедине с собой и на людях. И поэтому мне легко представить себе, что то же самое происходит с другим. Но я понял это не сразу, и не сразу от самого себя пришел к актерскому приему, в некоторых случаях плодотворному.

Очень помогает, когда находишь в собственной жизни какую-то ситуацию, напоминающую то, что происходит с героем. Тогда из нее можно черпать и черпать, как из колодца с живой водой. Но это, разумеется, случается крайне редко. Чаще возникает просто какая-то отдаленная ассоциация.

Помните знаменитую и столько раз вспоминаемую черную ворону
на белом снегу, которая помогла Сурикову найти образ мятежной боярыни Морозовой? Мысленно перебирая сейчас свои роли, я, к сожалению, не могу припомнить такого сильного эмоционального толчка. Обычно я иду рационалистическим путем. Ищу вдохновение в событиях сценария, перечитываю биографии, мемуары людей, похожих на моих героев, пытаюсь найти точки соприкосновения
с ними в общности взглядов или, наоборот, антагонизме. Великая радость — вдохновенно угадать то, чего еще не знают другие, — приходит ко мне после долгих-долгих размышлений, после того,
как один за другим отвергается несколько неудачных вариантов.

Очень радостно бывает импровизировать на съемочной площадке, но, к сожалению, это удается редко. С удовольствием вспоминаю гуляку офицера в «Мичмане Панине». Это была импровизация,
так сказать, на тему немого кино. Но когда передо мной сложный, требующий предельного душевного напряжения образ, творческий процесс для меня истинная «добыча радия». Так было с Матвеем
из повести Сергея Антонова, с Алексеем в «Оптимистической трагедии».

Цит. по: Колесникова Н., Сенчакова Г. Вячеслав Тихонов. М.: Искусство, 1967.