‹…› Актеры уже сходились, но Чардынина еще не было, и я не совсем ловко себя почувствовала, никого не зная. На мое счастье, вбежал Старевич. Он куда-то торопился, но, увидев меня, задержался. ‹…›
Вошел Чардынин, пришли его помощники: Вершинин и молоденький, рыжеватенький паренек Семенов. К аппарату встал Александр Рылло, уже немолодой, в очках. Как я потом узнала, человек серьезный, высокоинтеллигентный, эрудированный и к тому же поразительно скромный и благожелательный. ‹…› Между тем нас пригласили в павильон, изображающий великосветскую гостиную.
Центральную роль, Пьера, играл И. Мозжухин, Жана — Тамарин. Он дебютировал в кино, волновался. Отца Роллана играл В. Туржанский. Мать Луизу играла Юлия Васильева, актриса театра Незлобина.
С грустью я увидела, что и здесь дело поставлено, как у Пате. Перед съемкой давалось минут двадцать, максимум двадцать пять на репетиции. Затем Чардынин говорил: «Снимаем» — и Рылло открывал объектив и крутил ручку.
Эти коротенькие репетиции нельзя назвать иначе как экспромты. Без всякой предварительной встречи с партнерами, не изучив мизансцен, актеры выходили на съемочную площадку.
— Ты, Ваня, выходишь со второго плана, слева, направляешься к столу, задумался, взволновался, заходил по комнате, — так говорил Чардынин Мозжухину. — Остановился у окна. Теперь решился, хватаешь фотографию брата. Смотришь «новыми глазами», как будто никогда не видел, рассматриваешь, изучаешь его лицо. Ты чувствуешь, Ванюша?
Мозжухин молча кивает, он не любил много рассуждать, схватывал все на лету.
И вот он выходит на площадку перед объективом. Задумывается, волнуется. И все это совершенно естественно, без тени наигрыша.
Я замираю, увидев эти «новые глаза», о которых только что говорил режиссер. Глаза тяжело раненного человека. Отчаяние охватывает его, и слезы текут по его щекам.
Содрогаясь от рыданий, он в изнеможении падает на стул.
Съемка окончена. Мозжухин вытирает лицо.
— Спасибо, Ванюша! — Чардынин обнимает Мозжухина за плечи и целует в мокрый глаз.
Начинаются съемки следующих кадров. Теперь перед объективом — отец Роллан (Туржанский) и Жан (Тамарин). В нескольких словах Чардынин объясняет основную суть эпизода, фиксирует на главном внимание актеров, отбрасывая все второстепенное, опять-таки, видимо, в надежде на актерский опыт и интуицию. Бирюков воспринимает все сразу, а с Тамариным получается неувязка.
— Почему вы, — спрашивает Чардынин, — ежеминутно проводите рукой по волосам? Что, собственно, это означает? Что вы хотите подчеркнуть этим жестом?
Тамарин смущается. Он ровно ничего не хочет подчеркнуть. Жест непроизвольный, он даже его не замечает.
— Здесь ничего не может быть непроизвольно. Каждый взгляд, каждый шаг, каждое движение рукой должны быть строго обдуманы.
Дальше пошло еще хуже. Тамарин сильно волновался, репетируя раз пять, он все равно умудрялся путать мизансцены и все тянулся пригладить шевелюру.
Лицо Петра Ивановича становилось все строже.
На меня происшедшее подействовало определенно дурно. Жалко было Тамарина. И опять, как у Пате, показалось мне все это жестоким, и я почувствовала, что теряю уверенность в себе. И в этот момент услышала:
— Софья Евгеньевна, ваши сцены, прошу!
Я сделала невероятное усилие, чтобы стряхнуть с себя робость, и подошла к режиссеру. И здесь актерская дисциплина — спасибо учителям! — сделала свое дело. Сразу, взяв себя в руки, я заговорила с Петром Ивановичем по существу дела.
Я сказала, что поскольку к роли вдовушки я мало подхожу, не разрешит ли он мне попробовать сыграть просто грациозную, игровую француженку. Я предложила изобразить ее эдаким веселым зверьком с ласковым взглядом и острыми зубками.
— Попробуйте, — ответил режиссер.
Он заглядывает в свою исчерченную тетрадочку, разводит нас с Тамариным. Я уясняю, откуда выхожу. Больше мне пока ничего не нужно. Дальнейшее зависит от моей инициативы. ‹…›
Теперь должны снимать кадры, где моим партнером будет Мозжухин. Перед началом подошел ко мне Чардынин:
— Вы импровизировали интересно. Продолжайте в том же духе.
Ободренная этими словами, я начала репетировать с Иваном Ильичом. Началась съемка. Мы с Мозжухиным, не сговариваясь, отлично понимали друг друга.
Чардынин молча наблюдал. Нравилась ему или нет наша работа, мы не знали, но Рылло делал свое дело.
— Вы свободны, — будничным тоном сказал Чардынин, когда Рылло перестал крутить ручку аппарата.
Разгримировавшись, я не торопилась уйти домой. Мне все казалось, что Чардынин все-таки чем-то недоволен в моей игре. Я решила дождаться, пока он освободится, и попросить сказать мне все откровенно. Будь что будет! Уж лучше сразу узнать, что я ни на что не гожусь, чем мучиться в ожидании.
Ждать пришлось долго. Когда съемки закончились и Чардынин остался один, я решилась подойти к нему и сказала:
— Я задержалась специально, чтобы узнать — вы недовольны мною?
Петр Иванович устало улыбнулся.
— А вы внимательны, это хорошо. Это залог плодотворной работы. Вами я доволен. Просто вы мне добавили забот. Ведь у меня задуман был другой образ вдовы. Теперь на ходу надо кое-что менять, заново продумывать вашу роль. Но то, что вы сделали, мне нравится, так что не беспокойтесь.
Между прочим, в дальнейшем по ходу съемок Чардынин решил переименовать мопассановских героев на русский лад. Мозжухин по роли теперь именовался Алексеев, а меня трансформировали из Роземилли в Лили.
Видимо, Чардынин, понимая, что ему не удастся во всей полноте воссоздать на экране произведение классика французской литературы, решил, как сказали бы теперь, сделать фильм «по мотивам» книги. Картина была названа «Братья».
Но это все было потом, а пока я, обрадовавшись, что Чардынин мною доволен, хотела было попрощаться. Но он задержал меня. Чардынин стал рассказывать об особенностях игры актера в кинематографе. Он говорил о том, что при съемках надо избегать становиться в профиль. По мере возможности всегда надо поворачиваться в фас. В театре другое дело. Там два актера, ведущих диалог, непременно стоят друг против друга. Но ведь на театральную сцену актер выходит, вооруженный словом. А в кино решающее значение имеют жест, выражение лица, глаз. В кинематографе это главное оружие актера, которым он должен полонить — зрителя.
Нельзя делать порывистые, резкие движения — объектив подчеркивает их фальшь. Каждое движение он утрирует. Поэтому необходимо овладеть жестом пластичным. Тогда он будет естественным.
Переходы из одного настроения в другое надо делать мягко. Не мельчить на лице отражение эмоций, не торопиться, не комкать их. Каждое новое движение лица нужно чередовать паузой. И, только зафиксировав переживание, исподволь, потихонечку, переходить к другому. Иначе на экране будет судорожная гримаса, а не выразительное лицо.
Играя трагические сцены, нельзя показывать открытый рот, он создаст иллюзию смеха, и ни в коем случае не тренироваться специально в мимике. Она должна быть результатом переживаний, а не техники. Только тогда она будет естественной.
Во время съемки необходимо всегда следить за руками и ногами. Выдвинутые перед корпусом, они на экране безобразно увеличиваются, надо стараться держать их почти на одной линии, вровень с телом. Особое внимание надо уделять рукам. Нервная, выразительная рука актера может много сказать на экране. Рука повелевает, указывает, робко тянется за милостыней.
Так сохранила память эту беседу. Вероятно, сейчас многое покажется в рассуждениях Чардынина наивным и общеизвестным, но тогда все это было для меня откровением. Тогда я с радостью заметила, что многое, говорил, я уже считала своим, вынесенным еще с занятий у Адашева, из наблюдений за игрой актеров МХТ.
И сам Чардынин открылся мне с еще одной очень привлекательной стороны. Уставший, после целого дня напряженной работы, он счел нужным растолковать все это мне, дебютантке. Причем делал он это очень тактично, уважительно, избегая в разговоре поучительного тона. ‹…›
Родившись в Пензенской губернии, он [Чардынин] еще в детстве вместе с родителями поселился в Чердыни. От названия этого города и появился его псевдоним.
Настоящая фамилия Чардынина была Красавчиков, и это принесло ему немало горьких минут. Дело в том, что в детстве он переболел оспой. В глухой Чердыни настоящего лечения получить было нельзя, и на лице у мальчика остались рябинки.
Помнится, рассказывал Петр Иванович, как он первый раз пришел в школу. Обступили его ребята, спрашивают, как звать.
— Красавчиков, Петр.
И тут все разом грохнули, покатились со смеху.
— Это ты-то красавчик! Рябчик — вот ты кто!
В дальнейшем ребята часто его дразнили, изводили. Петя рос необщительным, замкнутым, особых способностей к учебе не проявлял.
Как-то подобрал он на берегу реки небычайный камень. Черный, весь в узорчатых прожилках. Принес его домой. Увидела камень бабушка и рассказала внуку старинную легенду. Будто в давние времена стояла на берегу скала из такого камня, и называлась она Чердынь-скала.
Когда первые казаки начали заселять здешние места, то понадобился им камень для укреплений и фундаментов домов. Земля здесь была болотистая, зыбкая. Начали они колоть ту Чердынь-скалу. Больно крепка оказалась. Но казаки тоже народ богатырский. Раскололи они скалу и на ее камнях заложили город и дали ему имя Чердынь.
Петя сохранил этот камень, и ему казалось, что он помогает переносить невзгоды, придает силу.
А тут учитель словесности задумал поставить с учениками спектакль про Ермака.
Поначалу Пете поручили бессловесную роль пьяного мужика. Но на репетициях Петя так отлично отыграл свои сцены, что учитель (может быть, еще и для того, чтобы помочь пареньку поверить в свои силы) поручил ему центральную роль.
Случилось так, что на школьный спектакль зашел гостивший у родных маститый сибирский антрепренер Семен Томский. Ему понравилась игра Пети, и он посоветовал ему идти учиться в актеры: «Хорошо дышишь, парень, — говорил Томский. — Толк из тебя будет. А насчет фактуры своей не беспокойся. У актера внешность не главное, главное — душа».
С тех пор Петр решил никогда не расставаться с заветным камнем Чердынь. Вскоре семья Красавчиковых перебралась в Симбирск. Здесь уже был городской театр. И Петр, еще будучи гимназистом, устроился в статисты. А вскоре начал играть и небольшие роли.
Окончив гимназию, Петр ни о чем другом и не помышлял, как стать актером. Он приехал в Москву и поступил в Филармоническое училище.
Учился он у Вл. И. Немировича-Данченко. Когда заканчивал, тот посоветовал Петру:
— Надо бы вам, Красавчиков, псевдоним взять. Так принято. А вам это стоит сделать в особенности...
— А я уже решил, — ответил Петр, — буду зваться Чердынин.
Под этим псевдонимом Петр Иванович и начал свою актерскую жизнь.
Спросите: почему же везде в литературе пишется «Чардынин», а не «Чердынин»?
А дело было так: в те времена было модно брать себе уж очень красивые псевдонимы.
Петр Иванович был скромный человек и не раз говорил, что не имеет склонностей никого чаровать. Однако другие, особенно сотрудники различных журналов, по мере того как росла известность Петра Ивановича, переделали его в Чардынина.
Помнится, Петр Иванович поначалу возражал, даже возмущался.
Друзья, знавшие историю про камень Чердынь, поддерживали его, но уже ничего не могли поделать...
Гославская С. Записки киноактрисы. М.: Искусство, 1974.