В «Сельской учительнице» М. Донского ‹…› плакатная энергия удара уступила место главному, неостановимому движению сквозь меняющееся на глазах время. Роль начиналась с юности Вареньки Мартыновой, с ее выпускного бала в Смольном институте задолго до Октября; роль завершалась в преклонных годах Варвары Васильевны уже после Великой Отечественной... Марецкая входила в фильм девочкой-инстнтуткой, а выходила из него старухой. Такие метаморфозы, да еще на крупных планах, очень трудны. Конечно, Марецкой оказали неоценимую помощь и прекрасный гример В. Яковлев, и великолепный оператор С. Урусевский. Тем не менее все решала ее собственная игра, ее способность показать, как героиня год за годом, шаг за шагом проходит огромный жизненный путь, разительно меняясь внешне (только что была наивная пташка с широко раскрытыми глазами, доверчиво вылетевшая в жизнь, навстречу счастью, и вот уже пожилая, строгая женщина в очках, седая, умудренная горьким опытом...) да, меняясь внешне,— но внутренне, в глубине души, сохраняя все ту же причастность к высокому идеалу нравственной красоты и верность принятой на себя миссии.
«Марецкая в роли Мартыновой создала один из самых интересных и значительных образов в кинематографе послевоенных лет»,— уверенно написал Юрий Ханютин в третьем томе «Истории советского кино». Эти слова, по-моему, не содержат в себе ни капли преувеличения. Работа Марецкой поныне удивляет искуснейшим выполнением, пластической гибкостью, естественностью дыхания.
И все-таки я не считаю, что Мартынова — из лучших ее ролей. Мастерство Марецкой тут предельное, даже запредельное, как мастерица она в «Сельской учительнице» себя превзошла и все препятствия одолела с кажущейся легкостью. Но эта мнимая легкость достигнута, по-моему, ценой противоборства с собственной актерской природой. В этом фильме, особенно во второй его половине, Марецкая играет в чеховской тональности, уверенно владея клавиатурой полутонов, мягким туше, содержательным и глубоким подтекстом, как бы сдает — с блеском — экзамен на «чеховскую актрису». Но сокрушительной силы, обжигающей боли, внезапных, режущих срывов голоса, страсти, сотрясающей другие, мне лично более близкие ее роли, тут не видно и не слышно.
Мастерство торжествует, актерское естество замкнулось и помалкивает.
Впрочем, сама она эту роль и эту картину любила. Только много позднее, уже года через три после XX съезда, сожалела, что история страны в «Сельской учительнице» выпрямлена, приглажена — «утюжком, утюжком, чтобы ни складочки, ни морщинки... Коллективизация — ну, ясное дело, крестьяне всей душой за колхозы, только кулачье мешает. А на самом деле как было? Не знали они, что за колхозы такие, с чем их едят! Корову отдай, кобылу отдай, с чем останешься? Это ведь сказать легко, а если подумать? Голодали, с голоду помирали, я знаю, мне бабы рассказывали. А тридцать седьмой? Вспомнить жутко».
Я знал, что брат Веры Петровны, Дмитрий Петрович Марецкий, расстрелян. Но от разговоров на эту тему она уклонялась. Только однажды очень сухо и коротко произнесла:
Митя был самый умный из нас. Окончил Институт красной профессуры. Работал в «Правде» заместителем редактора. Потом исчез, объявили «врагом народа». В реабилитации нам отказано. Я хлопотала — нет, глухо.
И, заметив в моих глазах вопрос, отрезала:
Неизвестно почему. Ничего неизвестно. Одно могу сказать: ум у него был трезвый, его никто не мог охмурить. Значит, оклеветали. ‹…›
Рудницкий К. Роли Марецкой, разговоры с Верой Петровной // Любимцы публики. Киев: Мистецтво, 1990.