Итак, были две новеллы-«коротышки», написанные молодым кинодраматургом Натальей Рязанцевой. Действовал в них один герой, старшеклассник Валентин Кузяев, Кузяй, Кузя, нескладный, невзрачный паренек, недотепа. В одной из новелл, поставленной Масленниковым, — встреча Кузи с девушкой, в другой — авербаховской — не менее грустная и печальная встреча с отцом. Масленников придумывает не слишком затейливый сюжетный ход: обе встречи подаются в картине как ожившие страницы дневника мальчика. Повод для воспоминаний — просьба телевизионщиков ответить на ряд вопросов, предназначенных для телепередачи «Если не секрет».
Так просто остановили на улице, он не особенно навязывался, шел себе и шел, но остановили и попросили ответить. Что ж, он скатает напечатанную анкету в трубочку и, так и быть, пообещает, если это кому-то интересно...
Вопросы действительно простые, но Кузе, не привыкшему, чтобы его персоне уделяли специальное внимание, хочется ответить на них как можно искреннее, подробнее и понятнее. Его порывы кажутся неуместными и смешными одноклассникам: на лестничной площадке разыгрываются едкие пародии на подобного рода публичную откровенность.
Очкастый умненький приятель поучает: надо говорить не то, что есть на самом деле, а то, чего от тебя ждут.
Кузе, однако, сия мудрость пока еще не ко времени: его унылая бездумность впервые разбужена потребностью понять, ЧТО ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ... Мелькали события, лица, встречи, уходили с ними ненужные и неинтересные никому его, Кузины, обиды и печали, да и он уходил, посвистывая, неуклюжей своей мальчишеской походочкой, не объясняясь ни с людьми, ни с самим собой... А теперь строчит, морщит лоб, грызет ручку, возвращает бумаге прошедшие маленькие события, вдруг ставшие для него значительными...
...ЗНАКОМИТЕСЬ ЛИ ВЫ С ДЕВУШКАМИ НА УЛИЦЕ? Хорошо это или плохо, но Кузя познакомился. Его попросили позвонить по телефону и позвать Володю «мужским голосом», он и позвонил, не жалко. Тем временем и электричка ушла, и девушка, стоя на станции, явно расстроена тем, что неведомый Володя сидит себе спокойно дома. Но знакомство-то уже состоялось, и Кузя, неумело подделываясь под «бывалого» кавалера, изо всех сил изображая непринужденную развязность, провожает Маргариту домой. Он предложит ей сигареты, «культурные» темы для разговора, свою опеку и защиту в неуютную осеннюю ночь за городом. Навязавшись к ней в гости, будет с энтузиазмом есть яблоко за яблоком и изо всех сил не замечать, как убирают со стола не ему приготовленный ужин. Примется отчаянно что-то врать о себе и в любую минуту будет готов к столь же отчаянной откровенности. Будет захвачен и горд «взрослым» приключением и вдруг ощутит к ней пронзительную жалость, поймет, как свою, женскую горечь напрасного ожидания, несбывшегося праздника. И, уже изгнанный из дома все-таки прибывшим Володей, уйдет со своим невостребованным пониманием и непригодившейся готовностью помочь, защитить... Растянувшись на жесткой скамейке в маленьком зале ожидания, не будет мучиться ни злостью, ни раздражением на этих случайно встреченных людей. Даже ведь и не выгнали, а просто не впустили. В их жизни, вероятно, сложной, нет для него, Кузи, места. Что ж обижаться — чужие, незнакомые люди...
...КАКОЕ ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ СОБЫТИЕ ПРОИЗОШЛО В ВАШЕЙ ЖИЗНИ? следующий вопрос анкеты. Встреча с отцом, которая к тому же явилась и первым знакомством, — по-вашему, значительна? Новоявленный «папаня» не злодей, не прохиндей, не выпивоха какой-нибудь. Так себе, смешной немножко человечек маленького роста, в парадном летнем костюме — брюки коротковаты, а пиджак слегка широковат. Шляпа с дырочками, несоразмерные росту большие светлые башмаки и фотоаппарат наперевес — запечатлевать «виды».
В его общении с Кузей ни душераздирающего раскаяния, ни запоздалой любви, ни беспечного безразличия. Так... тихое ощущение безнадежности, невозможности поправить незадавшуюся жизнь, пробиться к сыну, с которым всю жизнь был в разлуке. Но и Кузя не гневается, не представляет счет обид. Не стремится разоблачить, не рвется раскрыть душу, полюбить себя не просит. Даже раздражение против «папани» что-то уж очень вялое, и интерес к нему — словно бы соблюдение ритуала. Какой-то взаимный такт и своеобразное взаимопонимание в этом странном общении: оба понимают, что чужие люди, что неловко, и тягостно, и разговаривать, в сущности, не о чем. Перед глазами зрителей проходит череда каких-то мелких и необязательных событий, какая-то глупейшая и унизительно неискренняя мельтешня: яблоки с юга — показательный «гостинец»; долгая, нудная и безуспешная починка «папаней» сломанного мотоцикла; «гульба» в дешевой забегаловке; фотографирование на фоне «видов»; разговоры на весьма животрепещущую тему об оценке по геометрии...
И только в поезде, при прощании, Кузя отчего-то вдруг замечется, задохнется запоздалой, а потому нелепой обидой, откажется от подаренного фотоаппарата. Сказать ничего не сможет, но если бы мог, сказал бы, что не на аппарат обиделся, и даже не на самого «папаню», растерянного и несчастного, а на другое что-то... На что?
А что папаня? Такой обыденный незнакомец, транзитный пассажир, приехал и уедет, закомпостировал билет, засвидетельствовал свое почтение, и опять его, Кузино, существование лишь по касательной к чьей-то жизни.
...А режиссеру, готовящему телепередачу, во время просмотра материала, отснятого на улице, не понравился чем-то — хоть убей! — наш Кузя. Наметанный глаз профессионала сразу же выделил его из числа прочих претендентов. Ответы Кузи могут не вписаться в заданную программу — такому, чего доброго, взбредет в голову отнестись к делу всерьез...
Нарядному, подготовившемуся Кузе не заказали пропуска на передачу, и ему вроде бы ничего не остается, как повернуться и убраться восвояси с покорностью, как уходил он и от Маргариты, и от папани. Но Кузя вдруг меняется: прорывается через проходную, стремительно несется по коридорам, отыскивая нужную дверь, умудряется перехитрить диспетчера, и вот он уже в павильоне, откуда в прямой эфир транслируется передача.
Здесь вполне «надежные» представители молодого поколения прилежно доверяли камере все свои «сокровенные секреты». Суть их заключалась в удовольствии, получаемом от общественных нагрузок и неуклонного совершенствования профессиональных навыков. И только было наш Кузя с заветным своим дневничком прорвался к ведущей, как вдруг грянула песня, бодрая и настолько громкая, что заглушила бы десятерых Кузяевых. Певица задорно вопрошала, аудитория дружно подтверждала или отрицала. «Да!» или же «Нет!» — но в любом случае все как один и один как все. Все хотят на Луну или в турпоход. Никто не хочет миллион рублей. Скромные мальчики и девочки. Отличники учебы и труда. Положительные примеры. Вопросов никому не задают, даже самим себе. И вопросы и ответы значатся в шпаргалке. Сейчас прилежно зачитали вслух, а затем весело и убежденно по взмаху руки пропоют под музыку. Здесь можно было бы с общего плана перейти на крупный и, «укрупнив» одного из участников передачи, начать новый фильм с новым героем...
В том же году одновременно с тремя новеллами о Кузяеве Валентине появились на экране «Три дня Виктора Чернышева». И если лиричность «Кузяева», та мягкая и светлая интонация, что преобладала в рассказе о жизни Кузи, могли в какой-то мере приглушить общий тревожный настрой картины, то авторы «Чернышева» сценарист Е. Григорьев и режиссер М. Осепьян жесткостью и трезвостью социального анализа на оставляли места ни жалости, ни иллюзиям. Это был неожиданный удар по благодушной успокоенности молодого поколения. Удар со стороны, откуда его никак не ждали: только было расправились со стилягами, снобами и эстетами, индивидуалистами и отщепенцами, только пришли в себя от всех бесконечных «не», как вдруг появляется герой, который никому, и никогда «нет» не скажет. Рабочий парень с рядовой судьбой. Не лезет, куда не просят. Не выскажется, когда не спрашивают. Живет в предлагаемых обстоятельствах и хлопот от него вроде бы никаких. На собрании вместе со всеми поднимает руку, и в темном закоулке тоже со всеми вместе поднимает руку: чтобы ударить инвалида... И то и другое делается без азарта и убежденности, когда-то так пугавших в его предшественниках, молодых героях 60-х; любым поступкам Виктора Чернышева находится одно лишь объяснение — привычка быть как все. Привычка и выучка.
Твердым, жестким, сверхпредельным кинематографическим почерком была прописана в «Чернышеве» аморфность и неопределенность, свойственные нарождающейся кризисной эпохе. На фоне ярко положительных и ярко отрицательных персонажей молодежной прозы и кинематографа Чернышев выглядел каким-то серым пятном без качеств, без определенных очертаний. Герой? Антигерой? А может быть, просто отвернуться от него со скукой и небрежением? Но нет, не получается... Разрастается безликое пятно, вот и глаза прорезались, совсем почти человеческие, и беспомощная, растерянная улыбка кривит мальчишеские губы...
Что он там бормочет? «Я, — говорит, — как все...»
Батюшки, да ведь он действительно как все, такой, каким быть полагается по самой хрестоматийной рецептуре. Только и стремлений слиться с коллективом, да так, чтобы всегда попадать в ногу. Мечта для педагогов, наставников и методистов из молодежных ведомств. Не станет он отрываться, выделяться, высовываться. Приобретет стойкую серую окраску, чтобы не приходилось менять цвета.
Вот загадка — отчего нашего Валю Кузяева все время поминали рядом с Чернышевым? Отчего так уверенно соотносили их, как будто есть у них нечто общее? Ведь они попросту антиподы. Один наивен, простодушен, прямолинеен; другой тропинку выберет поизвилистее и следы запутает на всякий случай. Один прямо в глаза глядит и ответного взгляда ждет; другой глаза потупит и не взглянет больше, как бы чего не показать и не увидеть. Любопытство и равнодушие, активность и апатия, простодушие и цинизм.
Между героями как таковыми нет сходства, но сходство есть в нашем восприятии каждого из них. Точка пересечения двух этих образов в нашем сознании, в реакции на посылаемый нам явственный сигнал неблагополучия.
И может статься, что в инфантилизме Кузи крылась куда большая опасность, чем в чернышевской рассудочности. ‹…›
Сейчас социальная значимость «Личной жизни Кузяева Валентина» стала еще ощутимее. Но социальная направленность фильма не противоречит его лирической интонации. Это прямое следствие свободы авторского выбора. Не герой «подбирался» и «подгонялся» под рамки заданной проблемы, а проблема логично возникала при непристрастном наблюдении за точно найденным героем. Актуальность фильма стала результатом авторской увлеченности, а не явилась итогом умозрительного расчета.
В сегодняшнем впечатлении от фильма Масленникова и Авербаха есть и еще одна особенность, на мой взгляд, присущая нашему восприятию фильмов 60-х. То, что во времена выхода лент «Я шагаю по Москве» и «Мне двадцать лет» было открытием и откровением, к концу десятилетия почиталось как нечто само собой разумеющееся; поэтому зрители 1968 года, должно быть, так и восприняли высокую изобразительную культуру фильма. Городские пейзажи, ленинградские дворы и улицы, снятые документально, «вживую», но не бесстрастно «зафиксированные» камерой, а с интересом к лицам прохожих — задумчивым и веселым, озабоченным и беспечным; к старикам, к студентам-очкарикам и влюбленным парочкам. Многоликую толпу большого города, обычный уличный поток в час пик, который сегодня такой же, как вчера, каким будет и завтра, — и в то же время такой, каким никогда уже не будет, мы видим благодаря этой случайной съемке, подарившей и нам, и тем, кто будет после нас, запечатленное время.
В «Кузяеве», где явственно проступают черты эстетики 60-х, немало этих «остановленных мгновений»; в картине много воздуха, ее мир распахнут для всяческих неожиданностей, вымышленные истории из жизни вымышленного Вали Кузяева происходят в самой что ни на есть реальной, ленинградской жизни, которая непроизвольно врывается на экран, — и ее не заподозришь в фиктивности, в использовании грима.
Через двадцать лет мы наблюдаем эти «проходные» уличные сценки, весь этот «фон» едва ли не с большим вниманием и интересом, чем само действие. Для нас это не пройденный этап, а почти утраченное мастерство. Притягивает и завораживает забытое экраном естество городской жизни.
И все же ни лирические городские пейзажи, ни обилие тонких и точных бытовых зарисовок «с натуры», ни доминирующая нота доброты и печали не могли обмануть и притупить бдительность строгих ревнителей «общественной нравственности». В «Огоньке», одном из самых консервативных журналов того времени, фильм был назван «клеветой на советскую молодежь», Кузя заклеймен как «карикатура на современного юношу», авторы фильма заподозрены в попытке «очернить нашу действительность». Были и другие отзывы, и серьезные рецензии, и широкие дискуссии. ‹…›
Аркус Л. Работа на каждый день: О кинофильмах И. Масленникова. М.: Киноцентр, 1990.