Зрители полюбили Льва Свердлина за давнюю роль рыбака Юсуфа в фильме Бориса Барнета «У самого синего моря». Какой обаятельный парень был этот Юсуф, восторженно любящий товарищей, открытый всем радостям человеческим, жизнерадостный, неподкупный, и как был он близок характеру самого Свердлина! Вот, казалось бы, и надежный, стабильный ориентир для актера, для его будущих режиссеров — выстраивай новые роли «под Юсуфа», и все будет в порядке! Лев Наумович показывал мне тогда сценарии, полученные им с киностудий вскоре после встречи зрителей с Юсуфом. Юсуф, под другими, конечно, именами, повторялся, множился, тиражировался. Свердлин вежливо, но твердо отказывался от ролей-двойников. Он не желал унижать достоинство актерского искусства. А отвечал по телефону просто: «Спасибо, занят!» Очередной режиссер-копировщик разводил руками: чего, мол, ему надо, роль сама дается в руки, снимайся, как снимался, и дело с концом! Нет, такие соблазны Свердлина не прельщали. ‹…›

Еще более сложные отношения у актера с таким его героем, как командир-конник из шахтеров Чубенко. Актер пытливо изучал довольно далекий от него человеческий тип, долго вживался в него, делал постепенно своими его повадки. С «физическим» приходило и «психологическое». Надо было по-чубенковски привычно, лихо сидеть в седле, чтобы понять кое-что в жизнеощущении этого человека, надо было научиться говорить по-украински так, как он, чтобы ощутить себя сыном Украины.

И вот Лев Свердлин стал постепенно не только исполнителем, но и соавтором роли. Был на съемках такой случай, весьма характерный для драматургической инициативы Свердлина. Несколько конников во главе с Чубенко—Свердлиным, ворвавшись в село, освобожденное от гайдамаков, вбегали в крайнюю хату. «Видим, висит люлька, — писал Свердлин. — Она висела как украшение. Я сказал режиссеру:

— Было бы хорошо застать забытого ребенка в этой люльке. И чтобы вся сцена задания, которое я даю отрядам, шла через этого плачущего ребенка, которого я укачиваю».

В самом деле, это было бы хорошо, помогло бы актеру еще тоньше проникнуть в шахтерско-крестьянскую, добрую душу Чубенко. Подробность, придуманная Свердлиным, в картину, к сожалению, не вошла, но она характерна для мышления актера, всегда творчески обогащавшего порученную ему роль. ‹…›

Надо было очень любить не себя в искусстве, а само актерское искусство, очень верить в его необходимость людям, чтобы отдаваться творчеству так безраздельно, несуетно, вдохновенно. Он изучал и досконально знал, как его герои, какой бы национальности они ни были, ведут себя в различных обстоятельствах, как поют песни, развлекаются, а главное, как выражают чувство человеческой общности. Здесь — лейтмотив Свердлина, если можно говорить об актерском лейтмотиве. Перевоплощение в людей всех широт и долгот было каждый раз как бы актерской диссертацией по человековедению.

Он был влюблен в человеческие таланты, в сердечность общения, в мужество и верность. И все это просвечивает в его искусстве.

Варшавский Я. О любви к актеру // Советский экран. 1981. № 20.