Я считаю, что дорогу в искусство мне открыла Красная Армия. А случилось все так давно, что и себе не хочется признаваться: неужели столько минуло лет? И нет уже рядом многих, с кем сдавал я вступительные экзамены в Театральный техникум имени А. В. Луначарского, с кем учился в ГИТИСе. И, действительно, много с тех пор воды утекло. Но не забываются 20-е годы, их никогда не забыть. ‹…›.
По рассказам матери, мой отец был общительным, легким на подъем человеком. Он работал на волжских пароходах. Заработка его не хватало. Вот и приходилось ему подрабатывать. Он боролся на спор, объезжал диких лошадей, разбивался в кровь. Умер он от разрыва сердца в сорок один год, оставив нас четверых, мне едва семь лет. Мой родной город Астрахань стал для меня мачехой: я пошел «в люди». Поил лошадей и раздавал программы в цирке, был учеником у пьяницы-сапожника, помогал демонстратору в кинотеатре «Модерн», освоился с «профессией» зазывалы на так называемом астраханском «Вечернем базаре». А перед самой революцией работал мальчиком в отделении страхового общества «Волга».
Мои мечты не шли дальше того, чтобы стать приказчиком, демонстратором в кино, циркачом в зависимости от выполняемой в то или иное время работы.
В качестве зазывалы я должен был любыми средствами затянуть покупателя в лавку хозяина. Приходилось всячески выкаблучиваться, изголяться. Я, как и другие ребята, научился лихо плясать, пританцовывать вокруг покупателя, петь частушки, подсвистывать. Всякий раз требовался особый подход к покупателю, так сказать — свой стиль работы на зрителя.
При этом зазывание не ограничивалось простой «игрой». Как-то моя пляска понравилась покупателю. Он попросил меня повторить «русского». Я отказался. Он потребовал у хозяина. Я вновь отказался — «встал на принцип». Тогда хозяин влепил мне затрещину. Я плясал «русского» со слезами на глазах, ненавидя и хозяина и покупателя. ‹…›.
Много лет спустя в театре имени Вс. Мейерхольда ставилась пьеса Юрия Германа «Вступление». В этом спектакле я играл роль безработного немецкого инженера Гуго Нунбаха. Гнев и ненависть Нунбаха к счастливчикам-сверстникам я должен был выразить в танце в ресторане. На репетициях возникла ассоциация с полузабытым случаем из жизни. В танце я выражал душевное состояние, чем-то напоминающее то, которое испытывал когда-то на грязной астраханской базарной площади.
Последней моей дореволюционной должностью была работа «мальчиком» в страховом обществе. К этому времени мы уже жили в Средней Азии.
Тяжелый труд, унижения, побои были лучшими агитаторами против старого мира. Но в Красную Гвардию я попал не но убеждению. Просто мой дальний родственник пошел в Красную Гвардию. А я знал, что там дают оружие. Меня манили приключения. Никаких приключений со мной не случилось. Винтовку, правда, мне дали, я честно отстоял на посту несколько раз. Пока кто-то не спохватился, что мой возраст совсем даже для несения караульной службы, и не прогнал меня домой.
Однако дома не сиделось. Как только я услыхал о формировании частей Красной Армии, тут же подал заявление. Меня зачислили в «сотрудники резерва» при политуправлении Туркестанского фронта. Я играл в армейской самодеятельности небольшие роли, вроде денщика белого офицера. Но в политуправлении все же нашли возможным отправить меня в Москву на учебу. Это была моя армейская путевка в искусство.
Москва на меня глянула суровым, голодным ликом. В первые дни она показалась чужой, и я почувствовал страшную силу безысходного одиночества. Для начала я провалился на экзаменах в студию Вахтангова. Вступительные экзамены в Театральный техникум имени А. В. Луначарского прошли успешно. Но закончились они своеобразно. Перед нами выступил человек, который сказал примерно следующее: «Кормежки не будет, нет ее. Помочь ничем не можем. Хотите учиться — учитесь. Общежитие дадим». В здании на Рождественке, против Вхутемаса нас встретила старушка, которая предложила занимать любую комнату на выбор: в бывших гостиничных номерах было пусто, бегали огромные крысы, валялись на полу рваные матрацы. По крыша над головой все-таки кое-что значила.
Наступили самые голодные и самые счастливые дни моей жизни. Я не говорю о великом счастье познания, о том, что каждый день ошеломлял новыми, чудесными истинами, которые будоражили дух. Я не говорю о том, как стремительно и легко раздвигались горизонты сознания, как беспокоилась тогда мысль, а жажда узнавания была неутолима. Я вспоминаю неповторимость атмосферы московской жизни первых лет революции. Она складывалась из множества примет, естественных и непринужденных. Тогда не просто приходили на помощь друг к другу. Тогда отдавали сердца с какой-то восторженностью, самоотречением. Отдавали всем сразу, а не одному человеку. Ради идеи, ради высоких идеалов.
Однажды в самой середине двадцатых годов, если точно — в начале 1925-го, стоял я у входа в театр Мейерхольда. Уж не помню, почему стоял. Триумфальная площадь и отдаленно не напоминала тогда нынешнюю площадь Маяковского, где на месте нового здания концертного зала Чайковского находился театр моей юности, театр Мейерхольда. Так вот, именно там подошел ко мне некий молодой человек, впрочем, не моложе меня. Он начал кружить вокруг, тщательно осмотрел с ног до головы, со всех сторон. Мне стало неловко. Я спросил: «Что вы смотрите?» Он вдруг брякнул: «Морда твоя подходящая...» Так прямо и сказал. Я спросил: «Почему „морда“?» Он переменил тон, извинился и предложил... сниматься в кино. А дальше все было, как в рождественских рассказах. Он привел меня на Малую Дмитровку в помещение конторы «Пролеткино». Представил режиссеру А. Дмитриеву, у которого вид был совсем не режиссерский, а скорее командирский. Потому что, как оказалось, А. Дмитриев только недавно сменил род занятий. Он пришел из Красной Армии, он воевал на фронтах гражданской войны.
Видно, я понравился режиссеру, и он взял меня сниматься в фильме «На верном следу». Мне досталась небольшая роль рабочего парня с завода «Серп и молот». Но по ходу съемок я понял, что от меня не ждут никаких открытий. Я потребовался режиссеру как типаж — распространенное явление в немом кино. Мне кажется, что с ролью «типажа» я справился. Ходил, как полагалось, на лыжах, дрался с подкулачниками и кулаками. И все же ценным от первой съемки в кино осталось знакомство с Борисом Барнетом, Миколой Садковичем, А. Степановым. На этом, пожалуй, и заканчиваются мои первые кинематографические впечатления.
Работа в фильме «На верном следу» явилась первой страницей долгой жизни в кинематографе.
Мне не довелось ходить в атаки, терять в бою друзей. И революция у меня ассоциируется не с фигурой матроса, перекрещенного пулеметными лентами. Для меня Революция — это ощущение смелого и дерзкого полета мысли, это чувство духовного братания с людьми, которые оставили где-то за чертой Октября мелочность интересов, нравственную ограниченность, безумие эгоизма.
А в первые праздники Октября на улицы выплескивалась Красная Революция. Над демонстрантами реяли легкие красные флаги, а кавалеристы и пехотинцы еще не приобрели невозмутимой четкости линий своих рядов. Будто неведомая и радостная сила распирала души демонстрантов, и объединяла нас всех идея грядущей мировой революции, до которой, казалось, остались не дни, а часы. И невозможно было не пойти на Красную площадь — как это, отстать от других?
Я помню и страшный мороз траурного дня похорон Владимира Ильича Ленина. Помню костры на улицах ночной Москвы... Они будто не грели. А мы шли в Колонный зал Дома союзов к гробу великого человека с тем же чувством всеобщности, абсолютного единства и братства людей. ...Путевка в искусства, которую дала мне Красная Армия, и определила мою жизнь, мою творческую биографию.
Свердлин Л. Путевка // Искусство кино. 1968. № 11.