В «Чужих письмах» речь не о школе, а о всей нашей жизни, незаметно поменявшей к середине 1970-х годов свое направление, цвет, язык, повседневные правила... Это ей ставят диагноз сценарист Наталья Рязанцева и режиссер Илья Авербах. Коллизия с письмами, давшая фильму название, — всего-навсего тест, по которому проверялось состояние нашего социума на том этапе.
При всем при том «Чужие письма» не лабораторный социологический эксперимент, а полноценная драма. Скрещение характеров и судеб. Здесь любят, мучаются, ранят, переживают боль, защищаются и опускают руки люди 1970-х годов— идеалисты и новопришедшие прагматики. Первые представлены в фильме учительницей Верой Ивановной, молодой интеллигенткой, живущей под портретом Ахматовой и бегущей в ночь по сигналу чужой беды. Вторые — ее ученицей, шестнадцатилетней Зиной Бегунковой, с лисьей преданностью льнущей к учительнице и с бесцеремонностью вмешивающейся в ее личную жизнь. ‹…›
О, если бы нынешний зритель знал, каким волнением, до перехвата горла, в нас тогда отзывался протяженный финальный план, на котором в глубину кадра, к домам-новостройкам, под нервное фортепианное клокотанье Олега Каравайчука уходил, едва выбираясь из распутицы старого переулка, нагруженный антикварной жизнью грузовик, с которого ребята кричали Вере Ивановне: «Догоняйте нас!..» ‹…›
Судьба простых истин в их повседневном употреблении, их цена — сквозная тема одновременно и режиссера Авербаха и сценариста Рязанцевой, работали ли они вместе или порознь. Потомственный питерский интеллигент Илья Авербах — к сожалению, рано умерший и не реализовавший в полной мере свой духовный и творческий потенциал — исследовал эту породу людей с медицинской въедливостъю (недаром по первой профессии врач), тестируя своих героев состояниями счастья и поражениями. В «Чужих письмах» — на мой взгляд, лучшей его картине — историю одной общественной болезни (она же история одной веры) режиссер инструментовал почти как музыкальную пьесу. И обреченный исчезнуть старый сад с падающими налитыми яблоками, и сам город, наполовину еще деревянный, покосившийся, с церковью на пригорке, и немытые стекла местного рейсового автобуса, и необжитая комната молодой учительницы, где из каждого угла глядят добровольные «безбытность, бездомность» (Л. Я. Гинзбург об Ахматовой), и эти падающие книги в старинных переплетах — не менее важные краски в многоголосье фильма, богатом смысловыми обертонами.
У Натальи Рязанцевой эта история тоже не вдруг написалась. Например, мотив «чужих писем» у нее однажды уже работал в «Долгих проводах», поставленных за три года до этого Кирой Муратовой. ‹…›
Пересматривать этот фильм спустя четверть века необыкновенно интересно. Видишь, где сценарист и режиссер торопились назвать вещи своими именами и впадали местами в излишнюю учительскую пафосность (тогда-то она была вполне уместна — оформляла, так сказать, наши уже изрядно запутавшиеся к тому времени отношения с идеалами), а где, наоборот, провидчески угадывали дальнейшее развитие болезней. Но, разумеется, не только в том, что что-то «угадали», секрет неутраченной притягательности этой картины.
«Чужие письма», как всякое подлинное произведение искусства, живут во времени и проницаемы для нового опыта, новых чувствований, новых сомнений.
Трошин А. Чужие письма // Российский иллюзион. М.: Материк, 2003.