«Чужие письма» нанесли удар представлению о творчестве Авербаха как о феномене «кинематографа в кинематографе», о его фильмах как о хорошо расчисленных конструкциях, отмели версию сугубо алгебраической природы его режиссерского таланта. ‹…›
Замечательная победа и сценария Рязанцевой, и фильма Авербаха — образ школьницы Зины Бегунковой, сочетающий в себе редкостную социальную точность с психологической емкостью, новизну, неожиданность с узнаваемостью. Может быть, поэтому сюжет «Чужих писем» поначалу раскрывается преимущественно в плоскости «характерологии»... Соответственно отношения между девочкой, произносящей монолог Татьяны со злорадным торжеством, читающей чужие письма, и «тургеневской» Верой Ивановной, между ученицей и учительницей, воспринимаются прежде всего как противостояние двух несхожих натур, конфликтных характеров, полярных жизненных представлений. Конфликтность эта по мере движения фильма все углубляется. Теперь не только зритель, но и Вера Ивановна знает, что Зина лжет, подглядывает, подслушивает, не уважает чужую тайну, да и вопрос, знает ли вообще, что такое уважение (тут в качестве антитезы возникает чеховское «какое наслаждение уважать людей»), а любит деспотически, душно. Тем неожиданней финал.
Эпизод, когда Зина бродит среди черных стволов осеннего сада, а лицо Веры Ивановны, прикованной взглядом к мельканию красного плащика, виднеется в ромбе оконного переплета, и пластически, и монтажно-ритмически, с включенным в него диалогом крупных планов, сделан так, что сила магнитного притяжения между ученицей и учительницей почти физически ощутима.
Финал возвращает наше восприятие вспять, приводя к заключению, что фильм столько же о взаимном притяжении, сколько и о конфликтном противостоянии Зины Бегунковой и Веры Ивановны. ‹…›
Хотя «Чужие письма» никак не фильм «школьной тематики», то, что Вера Ивановна учительница, совсем не случайно и чрезвычайно важно. Вера Ивановна именно учительница, в том традиционном, давно сложившемся в русской культуре понимании учительства. Она призвана учить, обязана научить. Не решать алгебраические задачи только, но и тому, что нельзя читать чужие письма. Знанию, пусть не зафиксированному в «культурных текстах», но составляющему суть и дух культуры. К Зине Веру Ивановну приковывает не только обычное человеческое чувство, но и нравственный категорический императив учительницы, осложненный психологическими обертонами жалости, собственной вины и ответственности. ‹…›
Принципиальное значение имеет избранная режиссером «точка наблюдения», как бы рядом с человеком в зале. Автор не демиург, а исследователь, погруженный в процесс изучения открывающихся ему (одновременно со зрителем, что важно) психологических и социологических глубин. Режиссер не завинчивает до конца ни одного винтика конструкции, избегая явных эмфаз, имея результатом многозначность каждого образа, каждого эпизода и сюжетного конфликта в целом. ‹…›
В тот момент, когда Зина заглядывает через плечо склонившейся над тетрадями учительницы, мы видим уголок страницы, исписанной алгебраическими формулами, чуть ли не единственное в фильме указание на то, что Вера Ивановна — математик. Штрих существенный: ведь как-то почти узаконилось, что сфера гуманитарного, включая заботу о духовной и душевной жизни школьника, стала уделом узкой специализации литератора. Характерна аберрация зрения даже такого чуткого критика, как К. Рудницкий, который счел Веру Ивановну «скромной преподавательницей литературы». Делая Веру Ивановну «физиком», а не «лириком», сценарист и режиссер, бесспорно, были озабочены не только разрушением стереотипа, сковывающего восприятие, и привлекала их не сама по себе возможность остранения образа. Специальность оказывается одной из важных характеристик личности Веры Ивановны, подчеркивая неслучайность, органическую природу ее «гуманитарных» качеств.
Через множество смысловых пересечений решается главный конфликт фильма. Прощенная Верой Ивановной Зинка немедленно становится на привычную ногу: в голосе командирские интонации, в движениях четкость и деловитость; ребята грузят на машину вещи учительской четы, а Зинка, конечно, организует и направляет... Прежняя Зинка... Ее последняя фраза, брошенная с грузовика, оставляющего позади размытую осеннюю дорогу, звучит дерзко и молодо: «Догоняйте, Вера Ивановна!» Слишком дерзко и вызывающе молодо, чтобы финал ленты казался однозначно оптимистичным. Смысл его добывается опять же из глубинных пластов повествования. Бодрости, напору, самоуверенности Зинки противостоит грустная задумчивость Веры Ивановны, вся по-осеннему умудренная атмосфера финального эпизода.
Вторая героиня фильма, в отличие от первой, не осталась прежней. Мы покидаем ее прозревшей, в момент внутреннего перелома. Ведь если Зинка могла превратиться в подобие Фомы Опискина, то лишь потому, что Вера Ивановна ей позволила. Ложный (и тоже традиционный) интеллигентский комплекс вины перед народом сменяется осознанием подлинной вины — попустительства таким, как Зинка. И может быть, Вера Ивановна превратит свое ломкое «не сметь!» в действенную жизненную позицию?
Копылова Р. Илья Авербах // Ленинградский экран. Сборник.
Л.: Искусство, 1979.