В 1947 году Александров начал снимать долгожданную «Весну».
И ведь какая весна?! Вторая послевоенная. Еще чернеют руинами города и села, не восстановлены многие вокзалы, даже в Москве, в Центре — против самой Третьяковки — покалеченная бомбой школа. ‹…›
Еще в силе карточки. Еще пятнают быт неотвязные следы военного лихолетья ‹…›. Еще роятся на толкучках, вокзалах, по пригородным поездам искалеченные мужики. Еще на станциях и полустанках видны названия — черным по желтому — «кипяток».
И потому, наверно, так хочется весны — настоящей, мирной, беспечной. ‹…›
Александров отозвался на этот позыв и тоньше, и остроумнее всех — я бы сказал, несравнимо интеллигентнее, — не потеряв при этом «ни грамма» простодушного, увеселительного настроя. Он снял кино про кино. И не только в прямом смысле слова ‹…›. Он снял кино про киношное видение, киношное ощущение жизни — наивное, романтическое, забавное… исконно глуповатое и трогательное вместе. ‹…›
Все сюжетные перепады, вся фактура ленты состоит из бродячих примет и мотивов, бытующих в кинематографе со времен Мельеса. Но это отнюдь не коллаж цитат ‹…›. Тут получился некий органичный гибрид лирики и пародии (в том числе и самопародии) ‹…›. Разумеется, в любой комедии, даже сугубо бытовой, есть элемент условности пародийного толка. Но ту пародийность, что в крови александровского кинематографа, не спутаешь ни с какой другой. Каждый аттракцион, каждый образный нюанс, в котором он чувствует возможность патетического (прежде всего, патетического) эффекта, он расцвечивает и полирует до блеска почти ненатурального, почти абсурдного. ‹…›
В опытах Никитиной ‹…›, кроме чистой фантастики, имелось кое-что злободневное. Американская атомная бомба уже два года тревожила сознание советских вождей. ‹…› Научный «мотив» «Весны» отдавал осторожным и успокоительным политическим намеком: они укрощают атомную энергию, а мы солнечную, и это будет куда посильнее. Целое скопище ученых мужей, один киношнее (типажнее) другого, красноречиво являло собой — своим количеством и качеством — советскую научную непобедимость. ‹…› Конечно, все подкрашено легкой комедийностью, пародийностью, но в то же время разбавлено — и не совсем бессознательно — политическим воздухом советской реальности. Воздухом короткого, полного весенних надежд и смутных предчувствий послевоенного периода. ‹…›
Барабанно-фанфарная, огнистая, пенисто-карнавальная кода — фирменный знак кинематографа Орловой и Александрова — предстает здесь романтическим, полусказочным путешествием Никитиной в страну «Киноландию». ‹…›
Весь этот проход живописует парадный, простодушно-волшебный образ кинематографа — единственно любимый Александровым, единственно его вдохновляющий. И если в этих «картинках» вдруг возникает тень пародии, то совершенно непроизвольно. Просто от чрезмерности, от перебора «красивости» и наивной восторженности. ‹…›
И недаром ведь так много говорят в «Весне» о побасенках, настойчиво цитируют знаменитый монолог из «Театрального разъезда». Александрову явно дорого это страстное и авторитетное слово в защиту своего жанра.
«Побасенки… А вон протекли века, города и народы исчезли с лица земли! Как дым унеслось все, что было, а побасенки живут и повторяются поныне… Побасенки! Но мир задремал бы без таких побасенок. Отяжелела бы жизнь, плесенью и льдиной покрылись бы души!»
Ясно, что и сама «Весна» предлагалась публике как забавная и чуть-чуть поучительная побасенка «о некоторых немного излишне сухих работниках науки и о некоторых немного излишне поверхностных работниках кино, и о том, что очень плохо, когда человек сам обедняет свою жизнь, когда считает, что «вся эта весна ни к чему, что песня не нужна никому» ‹…›.
…Но вот в чем фокус: побасенка, «рассказанная» Александровым — как всякая подлинная побасенка (притча), — оказалась умнее самой себя. Оно и неудивительно. Особенно если сообразить, что это вторая, и последняя после «Веселых ребят», картина Александрова, нимало не замешанная на идеологии — не берущая ее ни в основу, ни вообще в расчет. Ну, верно, капля-другая ее стихийно просачивается ‹…› но к сути дела это имеет далекое отношение.
А суть здесь — весна. И не только в природной, погодной своей ипостаси. Но тот благословенный дурман, в котором свободно дышится и думается, в котором отлетают сирены предубеждений и предрассудков, сбывается самое невероятное. Когда оживают надежды. Когда жизнь вновь поднимает голову.
Кушниров М. Светлый путь, или Чарли и Спенсер. М.: Терра –Книжный клуб, 1998.