В фильме Фридриха Эрмлера «Крестьяне» я играл старика Анисима. Тяжелое прошлое не сломило его огромной силы. Со своей женой Анисьей, вывезенной из сибирской ссылки, он весь ушел в дела и заботы родного колхоза. Ему не терпится скорее увидеть выполнение всех намеченных колхозниками планов. Он торопит жизнь, потому что верит, что каждый будущий день станет лучше, чем прожитый. Трогательна преданная любовь Анисима к начальнику политотдела МТС Николаю Мироновичу, олицетворяющему в его глазах партию, Советскую власть.

Снимали фильм в Карамышевском районе Псковской области. Деревенька Зрякова Гора облепила несколько лесистых холмиков, окруженных бескрайними полями. Куда ни кинь глаз — золотистая даль и нежно-голубеющее небо. За время наших съемок совсем не было дождей.

Я впервые приехал в деревню не снимать, а сниматься. И образ крестьянина был первым в моей актерской жизни. Правда, со времени постановки «Песни весны», показавшей мне, как далек я от понимания крестьян, много утекло воды. Близко познакомившись с рабочими, далеко не всегда «потомственными», я узнал людей, тесно связанных с деревней своим прошлым и оставшимися в ней родными. Но все же, крестьянин в своем каждодневном быту, труде и досуге был мне мало знаком.

Нас с женой поселили в доме сельского учителя.

Я нелегко подхожу к людям и еще только присматривался то к одному, то к другому старику, когда Татьяна Дмитриевна уже завела знакомство с несколькими семьями. Началось оно из-за книг, которыми она буквально обрастала уже в дороге.

Вскоре после приезда я застал в нашей комнате четырех ярко-рыжих мальчишек. Они рассматривали иллюстрированный каталог Русского музея.

— А у нас тоже картинок много, — сказал один из рыжиков.

— А можно посмотреть? — спросила Булах.

— Отчего же нельзя? Хоть сейчас идемте.

Мы пошли.

В чисто убранной, но бедной избе не было ни одной картины, зато оказалось еще пять рыжиков. Я с понятным удивлением переводил глаза со старшего, пришедшего с нами (ему было лет четырнадцать), на малюсенькую девочку, сидевшую на сшитом из разноцветных уголков одеяле, постланном на полу.

— Бабушка, это та тетенька, к которой мы ходили, а это ее муж, они хотят наши картинки посмотреть, — сказал старший рыжик.

Со старой женщиной и ее «хозяином», как она называла своего мужа, я уже виделся около колхозного клуба, где обосновался штаб нашего съемочного коллектива.

— Вы простите, что мы вас побеспокоили. Я знаю, у вас горе, но, может быть, мы поможем вам в чем-нибудь, — сказала Татьяна Дмитриевна.

Я упустил начало разговора, присматриваясь к очень смирным детям и спокойно слушавшему женщину старику. Оказывается, у них на днях умерла от аппендицита невестка. Рыжики были ее детьми.

— А где же их отец?

— А бог его знает, не сидится ему на месте.

— В твою родню пошел, — без всякой злобы вставил старик свою реплику.

— В мою, в мою, — вздохнув, ответила старуха. — Хорошо, что совсем не сбежал; верите ли, золотые руки у сына, а мы бедствуем. И в колхоз не пошел! За Советскую власть воевать еще мальчишкой в армию убег, а в колхоз не хочет. «Скука к одному месту привязать себя и света белого не видеть». Так вот и бродит и бродит, то в одной деревне дом кому-нибудь ставит, то в другой детинец для колодца рубит, то в город подается.

— А того не поймет, что нового по сторонам искать незачем, новое здесь, у нас, растет. Слышали, люди, что скоро в нашей деревне свиноферма строиться будет? С водопроводом, ей-богу, до самой горы трубы обещались провести, а потом и по избам воду разведут, — вмешался в разговор дед.

— Ну, брось, — пыталась остановить разговорившегося старика жена.

Но он уже не слушал ее и, помолодевший, радостный, говорил о том, что еще сделают в его родной деревне. Восторженно слушали деда рыжики. А я так и впился в него глазами. Не такой же ли страстный мечтатель мой Анисим, только притворяющийся маловером, чтобы скорее дать убедить себя? Я уже чувствовал знакомое волнение, предвкушая, как оживет моя роль, зажженная впечатлением этой встречи, когда Татьяна Дмитриевна протянула мне папку.

— Посмотри, их рисовал брат нашей хозяйки.

Думая о своем, я невнимательно взглянул на первый лист.

— Париж? — С недоумением я рассматривал силуэт Эйфелевой башни.

— Да, Серафим еще мальчиком с фабрики за границу уехал, так у него все больше не наше нарисовано.

В одно мгновение пронеслись у меня перед глазами пансион мадам Пино, рыжий сосед, назвавшийся месье Фимэ.

«Как же была его фамилия? — напряг я память. — Крестовоздвиженский? Да, конечно, так».

«Ни один француз не выговорит моей фамилии. Поэтому я Фимэ».

— Крестовоздвиженский, — повторил я вслух. Как живой послышался голос приятеля юности.

— Это наша девичья… да откуда же вы знаете?

Я рассказал хозяйке о Париже, о Лондоне, где мы расстались с ее братом, и узнал от нее, что в семнадцатом году Фимэ вернулся на родину, в каком-то госпитальном псковском клубе писал плакаты, заболел сыпняком и умер, пробираясь к сестре в деревню. Так на дороге и нашли.

— Всю жизнь скитался, скитальцем и кончился. Вот и сын у меня в него, в дядьку, и внук старший туда же из дома тянется.

За несколько дней, проведенных в деревне, я уже обратил внимание на то, что в ней почти не было юношей и девушек. Тяга к учению, к участию в кипучей стройке городов уводила их из деревни. Ритм нашей жизни, звучавший из газет, с экрана и сцены, увлекал их от подчиненных законам неторопливой природы крестьянских будней. От тебя зависит научиться быстрее класть кирпичи, строить мосты, овладевать знаниями. А как сократить срок прорастания зерна, прироста скотины? Как изменить привычную старым крестьянам медлительность?

Задачи эти казались неразрешимыми большой части молодежи, стремившейся к бурной романтике строителей коммунизма.
И только некоторые находили в себе силы ради задач огромного значения (а что перед деревней они стоят во весь рост, уже указывалось нашим правительством) сдерживать свое стремление бежать в город, на стройки.

Гардин В., Булах-Гардина Т. Жизнь и труд артиста. М.: Искусство, 1960.