Однажды Иван Пырьев сказал мне: «Ты пойми, драмы — это все умеют. Не будь дураком, Рязанов, делай, делай то, что получается и что доступно немногим». ‹…›

Я не считаю себя приверженцем чистой комедии. Стараюсь, чтобы то, что делаю, было не только смешно, но и грустно, и печально, и серьезно. А есть картины, которые кончаются трагично, скажем, фильм «О бедном гусаре замолвите слово» или «Жестокий романс». Да и в «Берегись автомобиля» звучат достаточно горькие ноты. Я убежден: в двадцатом веке все перемешалось — и жанры в том числе. ‹…› Cмешение жанров выигрышнее — один обогащает другой. И если в русле замысла органично сплавляются разнообразные и разношерстные элементы, должно получиться цельное произведение: грусть оттеняет юмор.

Скажем, «Гусарская баллада» состоялась в чистом виде — в жанре героической комедии, героического водевиля. А в «Берегись автомобиля» мы добавили детективную линию. Но там есть и драма, и сатира, и юмористические эпизоды.

Начиная с этой картины и пошли фильмы с жанровой путаницей. Это стало потом осмысленной установкой.

В «Иронии судьбы...» пьяный Ипполит встает в шубе под душ. Кое-кто не принимал и не принимает сцену: мол, она как бы из другой картины. Для меня же здесь — всё на месте.

Между мной и артистом возникают, должны возникнуть какие-то токи. Мы не признаемся друг другу во взаимном обожании. Но актер чувствует, что я его люблю, независимо от пола и возраста. Это любовь профессиональная. И еще он находит в моих глазах своеобразное зеркало, некий монитор, камертон — критерий правды — и играет, как правило, перед объективом для меня. Оператор поглощен наводкой на фокус, композицией кадра. Да и любой другой участник съемок занят на площадке конкретным делом. У актера здесь один только зритель — режиссер. Партнеры вовлечены в действие. Если актер фальшивит, если это присуще его натуре, второй раз я к нему не обращусь.

Положим, актер говорит до съемки: «Я этот текст произносить не могу». Я ему верю. Он талантливый человек, наделенный чуткой интуицией. И он — в образе, чувствует его изнутри. Обязательно переделаю сцену, перепишу диалог, заменю, выброшу — вывернусь наизнанку. Речь-то ведь не о капризах! Я актера слуга абсолютный. Но одновременно и хозяин. Вот это-то сочетание и устраивает актеров, потому что они знают: для них будет сделано все. Я способен выразить неудовольствие оператору, почему так долго ставят свет, задать выволочку помрежу, но никогда не выговаривал ни одному актеру, даже если я ошибся в своем выборе. Артист — это самый хрупкий, нежный, тонкий инструмент режиссера. Только взаимопонимание, забота, полное доверие. ‹…›

В произведении искусства для меня обязательно активное вмешательство в жизнь, стремление ее познать. И эстетическая неординарность. Я убежденный беллетрист. Это слово приобрело ругательный оттенок. Пусть. По-моему, ругает тот, кто не умеет рассказывать захватывающе. Мне же важно увлечь своей историей. И чтоб было занимательно. Снимаю ли картину, веду ли передачу, пишу ли книгу, хочется, чтоб было интересно, естественно, искренне и понятно. Не терплю зауми. Комедии необходима легкость (но не легкомыслие). Когда у комедии тяжелая поступь — это не смешно. ‹…›

Я не хотел снимать «Небеса обетованные» до тех пор, пока не придумался взлет паровоза и улетающие за ним собаки. Вообще для меня очень важен — к сожалению, он есть не во всех фильмах, но в некоторых есть — этот выход как бы в другую реальность. Возьмите «Вокзал для двоих». В конце мои герои возвращаются обратно в тюрьму. Не может такого быть?! Финал возник не сразу. И сценарий мне не нравился, хотя я один из его авторов, как и «Небес обетованных» — именно этот ирреальный ход, парадокс увлек меня, побудил приняться за постановку.

Рязанов Э. Я убежденный беллетрист [Интервью П. Сиркеса] // Искусство кино. 1995. № 4.