Браться за работу над образом Юрия Деточкина было соблазнительно в силу необычности этого характера и его поступков, но одновременно и тревожно. Что это — трагикомическая роль? Не скрою, после князя Мышкина, Куликова в «Девяти днях одного года» и Гамлета хотелось шагнуть в область нового, но что там, в том мире смеха и слез? Вдруг будешь не только скучным, не только смешным, но, самое страшное, неживым, неестественным? Вдруг в погоне за жанром, комедией, в старании быть обязательно смешным потеряешь главное — человека? ‹…›

А кроме того, сама фигура Деточкина в сценарном прочтении не только не находила во мне симпатии, но казалась чудовищно неправдоподобным вымыслом.

— Где же это он брал такую уйму свободного времени, счастливец? Работая в страховой конторе, он еще должен был выслеживать жуликов, включать их в своеобразную картотеку, затем красть автомобили и сбывать их в других городах, возвращаться обратно, оформлять «документацию», связанную с только что завершенной командировкой, и через какое-то время все то же самое и сначала.

Его поступки представлялись мне спорными настолько, что, прочтя повесть, я не понимал, как можно или, вернее, как должно воплощать этого чудака, чтобы кинематографическое изложение сюжета не носило характер анекдота, хорошо рассказанного, но все же анекдота. ‹…›

Короче говоря, сомнения одолевали меня. Но посомневаться, подумать, разобраться, где я прав, а где мною руководили предвзятость или обычное незнание, мне не удалось. Очень уж был силен напор со стороны съемочной группы. Телеграммы шли одна за другой. «Выделите три дня приезда Москву кинопробы Деточкина. Рязанов». Снимаясь в фильме «На одной планете», я не мог никуда ехать, и тогда съемочная группа во главе с Рязановым прикатила в Ленинград.

Я долго отказывался сниматься в кинопробе, ссылаясь на обычную человеческую усталость, но этому никто не внял.

Их было восемь человек — режиссер, два оператора, художник по костюмам, гример, ассистент оператора, ассистент режиссера и директор картины. Все они приехали в Ленинград, чтобы снять со мной кинопробу — только за этим. И мне пришлось покориться. Измученный после трудоемких рабочих смен, я что-то такое изображал на съемке. И ожидать чего-нибудь сносного от подобного мероприятия было бы явным самообольщением. Но тем не менее Эльдар Александрович заявил, что поиск характера направлен точно к сути образа и что он уже просто видит, как все будет хорошо и здорово. Группа сняла пробы и уехала. И из Москвы днями позже посыпались оптимистические звонки о необыкновенно удачных пробах, о том, что характер в основном найден и что можно и должно двигаться дальше. Я в Ленинграде недоумевал. Группа в Москве ликовала. Все было, как в кино. Но вскоре пошли больничные листы. Врач бесстрастно произносил непонятное слово гипотония, ощущение же вполне определенное, мерзкое — тяжелая голова, вялость и боль в висках от малейшего движения.

Я понимал, что это надолго, и счел разумным и честным отказаться от роли Деточкина, послав об этом телеграмму на «Мосфильм». Сам же уехал за сто километров от Ленинграда, на дачу, чтобы прийти в себя, отдохнуть, подлечиться.

Лили дожди. Кругом обложило.

Была та самая погода, в которую, как говорят, хороший хозяин собаку свою во двор не выпускает. Одиннадцать километров размытой проселочной дороги в сторону от шоссе превратили наш поселок — Горьковскую — в недосягаемый для обычного человека уголок. Ну, разумеется, все это ни в малой степени не могло смутить того, кто сам стихия и бедствие. Поэтому режиссер Рязанов из Москвы до Ленинграда летел самолетом, в Ленинградском аэропорту сел в такси и «приплыл» в Горьковскую. Все легко и просто. И это в ответ на такую миролюбивую и понятную телеграмму: «Москва „Мосфильм“ кинокартина „Берегись автомобиля“, директору Е. Голынскому режиссеру Э. Рязанову. Сожалением сниматься не могу врачи настаивают длительном отдыхе пожалуйста сохраните желание работать вместе другом фильме будущем желаю успеха уважением Смоктуновский».

Режиссер стоял в проеме двери, весь в черном, с него стекала вода и почему-то шел пар. Он очень хорошо и просто-просто улыбался (это он решил делать, еще «подплывая» к даче). А реальность своего появления и вообще бытия он усугубил фразочкой тоже простой-простой: «Здравствуйте, Кеша!» Так, надо полагать, в далекой древности появлялись и обращались к народу добрые святые.

— ??!!

Вопросительные, восклицательные и всякие другие, не менее удивительные знаки, которые еще не успело придумать надеющееся на справедливость и такт наивное человечество.

— Ну, что ты вытаращился на меня? Это я, Эльдар. Вчера у нас в группе был твой Жженов и рассказал, как до тебя добраться.

Глядя на меня, он постепенно стал осознавать, что человеку, уставившемуся в одну точку тяжелым взглядом, совсем не до гостей, не до шуток, и уж если это происходит, то говорили бы поспокойнее да потише, и это одно уж было бы благо. Вообще должен сказать, что он хотя и режиссер, но человек довольно добрый и наблюдательный, так что увидеть ему все это было не так уж трудно. ‹…› Чем невероятней было его появление в столь неурочный час, тем щедрее сыпались его «подарки»:

— Будешь отдыхать ровно столько, сколько понадобится: месяц — месяц, полтора — полтора. Хочешь быть вместе с семьей — снимем дачу под Москвой, будь с семьей. Не хочешь сниматься в Москве, трудно тебе, врачи у тебя здесь? — хорошо, будем снимать натуру здесь, под Ленинградом. Приезжали же мы сюда для кинопроб, хотя это было нелегко, приедем и для съемок. На съемках неотлучно будет присутствовать врач — говори, какой нужен? ‹…›

— Мы создадим вам «голливудские условия». — Он так и сказал: «голливудские условия».

Температура у меня упала вместе с давлением. Я не совсем, правда, понимал, что он подразумевал под «голливудскими условиями», но позже, уже во время съемок, когда отсутствовал буфет, или назначали ночные смены, в которых не было никакой необходимости, или снимали в выходные дни, в субботу и воскресенье, или просто-напросто отказывала съемочная аппаратура, — все в группе знали, что это вызвано «голливудскими условиями», никто не роптал, все были рады проявить интернациональную солидарность с несчастными заокеанскими кинематографистами. Мы ведь все так хорошо воспитаны в духе интернационализма! ‹…›

— Кеша, ты должен сниматься. Пойми, я чувствую, что мы с тобой сможем сделать хорошую картину.

— Не будь этого дурацкого давления, я бы не позволил тебе упрашивать меня. А я не знаю, как долго это продлится.

— Мы будем ждать. Мне нелегко, правда, это будет организовать, студия будет давить, ну, сам знаешь — план, и все же мы подождем.

— Да, но ты даешь мне совершенно определенный срок — в конце августа надо начинать съемки?

— Если будешь в норме. Если нет — ты понимаешь, я не стану принуждать больного человека.

Голова у меня была тяжелая-тяжелая, не хотелось ни говорить, ни слушать, единственное желание — лечь и закрыть глаза.

— Хорошо, буду здоров — приеду.

— Прекрасно. Пиши расписку.

— Какую расписку? Эльдар, побойся Бога, мне худо, а ты — какую-то расписку.

— После твоей телеграммы с отказом от работы дирекция уже не поверит, что ты будешь сниматься. Кроме того, без подобной расписки мне никто не позволит перенести начало съемок на полтора месяца. Что ты боишься — это чистая формальность! Вот бумага, карандаш, я прихватил все с собой. Знаю я вас, актеров! Скажете — бумаги нет или карандаш сломался. Вот, пиши.

Я взял карандаш и написал: «Расписка...»

— Ну что ты, Кеша, так неудобно, — сказал Рязанов. — Это же не денежный документ. Ты просто должен написать, что будешь сниматься у меня, но более интеллигентно, без этих...

Я покорно зачеркнул слово «расписка» и сказал:

— Диктуй.

Вот что мне продиктовал режиссер Э. Рязанов:

«Директору творческого объединения

товарищу Бицу И. Л.

Уважаемый Исаак Львович!

Через месяц я заканчиваю съемки «На одной планете» и какие-то еще необходимые досъемки по «Первому посетителю». Эльдар дает мне на «ремонт» месяц после окончания съемок. Так что с 26–27 августа я смогу быть в Вашем полном распоряжении и начать трудиться в Деточкине.

Желаю всего доброго, с уважением Смоктуновский». ‹…›

И вот я приехал в Москву, чтобы приступить от проб, телеграмм и разговоров к делу. Действительно, приехал в двадцатых числах августа. И был по-кинематографически восторженно встречен группой — настолько радушно, что это настораживало. И все время меня не покидало ощущение, что от меня чего-то ждут или что-то скрывают. Во всяком случае, должно вроде бы произойти нечто, что поставило бы всех нас в нормальное, рабочее человеческое состояние, чего, как мне казалось, покамест напрочь не было.

Ничего не понимая, я робко заикнулся о том, что было бы недурно посмотреть те самые кинопробы. И на это откликнулись не только с охотой, но это было сделано с каким-то повышенным энтузиазмом, и едва ли не вся группа отправилась вместе со мной (чего я уж совсем не ожидал, да и не хотел) в просмотровый зал. Я люблю смотреть свой материал один. Сидишь себе и смотришь, никому ты не обязан объяснять, что ты видишь и чего ты не увидел — благодать, да и только. А здесь полный зал народу. Ну да ладно... Я сел вдали от всех, чтобы точнее увидеть, что же мы там тогда натворили, что привело группу в такой восторг.

Рядом в кресло грузно опустился Рязанов — оказывается, его не было, его ждали. Он задохнулся, спеша, и сейчас глубоко переводил дыхание. Я был ему просто благодарен за доброе, уютное, человеческое сопение. Начались пробы.

И... из огня да в полымя... Меня охватило чувство неодолимого стыда. Стало жарко. Я уже не очень-то видел, что происходит на экране. Мне хотелось только, чтобы подольше была темнота, чтобы как-то прийти в себя под ее защитой. На экране метался и что-то говорил несчастный, усталый и явно ненормальный человек. Дали свет. В зале было тихо-тихо. Рязанов смотрел вперед, перед собой. И явно ждал, чтобы заговорил я. Все ждали. Дальше молчать было уже нельзя.

— Да-а-а... — Единственное, что можно было промычать мне в подобном положении. — Ну что же, мне стыдно. Вы своего достигли. Это сфера клиники, но не кино. На экране больной. Такое не показывают, такое лечат. Хочется вызвать неотложку. Что же ты ничего не сказал мне об этом? К такому хочется подойти и попытаться погладить по голове, пожалеть.

Краем глаза я увидел, а скорее, просто почувствовал коллективный вздох облегчения. И я понял, что беспокоило всех в съемочной группе, почему они все были неискренни. Половина из них просто-напросто не хотели, чтобы снимался я.

— Мне хотелось, чтобы это тебя самого шибануло, — тихо сказал режиссер. — Мое замечание могло тебя обидеть, ощетинить, а так, видишь, как славно. Я рад, что ты это сказал, а главное, что сам увидел и почувствовал.

— Ах, как стыдно...

Я смотрел куда-то вбок, в стену, у меня горели щеки.

Так началась работа над образом Деточкина.

Не сразу постиг я, как надо работать, существовать в комедии, и только после того, как были сняты первые эпизоды, что-то вроде наметилось, начало вырисовываться.

Полная вера в предлагаемые обстоятельства, серьезность с той долей внутренней эксцентрики, которую позволяет и требует данная сцена, данный образ, — именно этого требовал от нас, актеров, наш режиссер.

Смоктуновский И. Как я пробовался на роль Деточкина // Эльдар Рязанов. М.: Искусство, 1974.