Аспиранты, вот вам тема для диссертации: «Эльдар Рязанов как народный гений».
Исследуйте, почему и каким образом этот веселый толстый человек столь органично и ловко перерабатывает миллионы разнородных энергетических импульсов, поступающих от населения родной родины — и перерабатывает именно в то, в чем у родины душевная нужда. Не рассчитывает, не прикидывает, не вычисляет. Те, кто рассчитывает и вычисляет, снимают сейчас фильмы, к примеру, о шикарной любви модного писателя к роскошной дикторше ТВ. Все давно, бодро и, как водится, хором, сказали, что народ не будет больше смотреть никакой мрак о своей жизни. И, здравствуйте пожалуйста, «Небеса обетованные», — при полном зале и с аплодисментами по ходу фильма.
Собственно, благодаря Рязанову понимаешь, что советский народ на самом деле был. Он имел свою историю, свои подвиги и преступления, своих героев и праведников, свою духовную и душевную жизнь, свои, выработанные временем, полновесные характеры и крепкие типы.
«Летела птица, звать ее: всему конец» (Ю. Кузнецов).
Больше никогда не будет ни старых большевичек, ни художниц-нонконформисток, ни полковников, бравших Мудацзян, ни обкомовских матушек, ни бедных евреев-отказников со скрипочкой в ручках…
В очередной раз — Русь улетающая безвозвратно, навеки.
Вместо всего этого построят большой завод по производству презервативов — «чтоб таких, как ты, больше не рождалось» (из анекдота).
Наверное, с точки зрения киноискусства, это «плохой» фильм. Но сию тему я развивать не буду — во-первых, кто я такая, чтобы воплощать точку зрения киноискусства? Во-вторых, рязановский фильм не то что не мог — просто-таки не имел права быть «хорошим» (гармоничным, совершенным…).
Ибо: «Небеса обетованные» — последний советский фильм.
Где-то прочла, что инвалидам и пенсионерам устроили благотворительный сеанс — разрешили посмотреть «Небеса» бесплатно. О, надо бы круче выдумать, да нет никакой возможности…
Анализировать картину Рязанова нечего — она ясна, как пустая тарелка. Мне нравится в ней все: плакатный стиль, клочковатость, праздничная маскарадность. Забавно: голодная Ольга Волкова душераздирающе глядит на Эльдара Рязанова, поедающего свой обед в столовке. Если бы вместо себя Рязанов снял в этой сцене любого всерьез играющего актера, сцена сделалась бы нестерпимо мыльно-мелодраматической. Победно-героическая веселость фильма даже как-то заглушает мысль о грядущих талонах на бесплатную смерть. Единственно что: в последней части фильма, когда народ в лохмотьях стоит и смотрит в небо, хорошо было бы Рязанову снять всех знаменитых актеров — любимцев публики. Пусть бы в толпе стояли и Мордюкова, и Никулин, и Гурченко, и Фрейндлих, и Ефремов, и Табаков, и Вертинская, и Быков — все!
Злодейчик в картине всего-то один, играет его Александр Белявский. (По опыту кинозрителя давно знаю: если в картине появляется Белявский — добра от него не жди, это не Фоксом началось, не Рязановым закончится). Каково классовое происхождение злодейчика, Рязанов не уточняет — коммунист это, демократ, мутант. Будучи народным гением, режиссер твердо знает одно: начальник есть начальник. Начальник может быть занят только одним настоящим делом: войной с народом до победного конца. («Эй, начальник!» — восклицание Кинчева из песни «Земля» и Шевчука из песни «Родина» — тоже умницы оба).
«О-о, Веничка! О-о, примитив! — Пусть, отвечу я. Пусть примитив».
Тут не поиск интеллектуальный, не сознательное решение, а одна голая эмоция. Эмоцию же оспорить невозможно, и какие возражения предъявишь ты ей?
Один историк театра, рассуждая об исполнении Михаилом Чеховым роли Гамлета, неожиданно-грустно заметил (дело было в двадцатых годах): вот, мол, оказывается, что старый мир в своем крушении уносит не только отжившее и бесполезное, — он прихватывает с собою еще и благородные образцы человеческих пород, которым больше никогда не суждено возродиться в их неповторимом своеобразии.
Каким образом наша жизнь рождала «благородные образцы человеческих пород» — тьма и тайна, но рождала: факт. Даже трижды проклятая идеология — и та не была сплошь черной, мелькали некие золотые нити, полузабытые и перевранные, но алмазные слова — о каком-то что ли труде на благо человечества, о братстве и взаимопомощи… В юности, помню, именно эти отвлеченности и волновали.
Смешно было бы требовать от Рязанова, чтобы он стоял как дурак по стойке смирно и кричал: «Чик-чирик! Зло ушло — добро пришло! Прощай, старая жизнь! Здравствуй, новая жизнь!» Оставим это лакеям от журналистики, которые так любят воспевать новых министров и председателей правления банков. Лакеи себя видят в новой жизни отчетливо — на прежней, но более высокооплачиваемой должности. А Рязанов не очень-то видит.
Как исповедующая безудержный лиризм, замечу: и я себя в новой жизни не вижу.
Допустим, сочиню я статью о том, что искусство — это роза в хрустальном бокале и пенье соловья на рассвете (в самом деле, дошла я до мысли такой). Напечатают, скажем. Рядом будет красоваться реклама какой-нибудь системы бирж «Алиса» («Алиса» — это гениальная рок-группа, ничего больше, а вы, господа, самозванцы) и очередной Фунтиков-Стерлингов станет с апломбом учить всех жизни вкупе с обещаниями утереть все слезы, позолотить все ручки и возродить первым делом культуру. Вот мое место. Не хочу.
Великолепно передала это ощущение Лия Ахеджакова — не хочу я вашего ничего.
Не хочу ваших Тарасовых, Айзеншписов и Тагизаде, ваших мэрий, презентаций, префектов и презервативов, ваших брокеров, бартеров, чартеров и Гайдаров, ваших ССГ и СНГ, ваших интервью газете «Рреппубблликка»… вашего — всего…
«Каждый последующий строй был хуже предыдущего, но за это надо было бороться» (из дневника юности).
Москвина Т. Русь улетающая // Сеанс. 1992. № 6.