Пришлось замахнуться на авторитет педагога, иначе мы солгали бы перед своей совестью, перед искусством и детьми. Методы и принципы Светланы Михайловны окаменели с 1948 года, когда она начала работать в школе. Ссохлась в одиночестве, утратила тонкость и богатство движений ее душа. Появился автоматизм, который выхолащивает женственность, и чем меньше у нее шансов на личное счастье, тем беднее живым чувством к детям ее педагогика.
Но ведь известно, что она «днюет и ночует в школе, вкалывает за себя и за других», что школа — ее дом и ее Вселенная. За что же так неласковы к ней и ребята и авторы? Возможно, именно за это, как ни парадоксален этот ответ.
Потому что Вселенная бесконечна и усыпана звездами, и ребятам есть до этого дело, а Светлане Михайловне нет. Потому что учитель, если он хочет быть интересен ученикам, должен сохранять и наращивать некий духовный «остаток», а Светлана Михайловна не догадывается об этом. Инерция безостаточной самоотдачи довела ее до нищеты. Мы прощаемся с ней, когда она, выражаясь фигурально, посажена в долговую яму. Придется ей там подумать и поплакать о никогда не слышанной музыке, о своей жизни — от звонка до звонка, о стихах, не прочитанных ею потому, что написал их «второстепенный» поэт Баратынский, не вошедший в хрестоматии ‹…›
Нам хотелось, чтобы ребята в кинозале испытали не злорадство, а светлую, острую жалость к этой женщине. ‹…›
Несколько раз я слышал и читал такой упрек фильму: очень уж хороший там класс, очень уж солидарный… И не часто встретишь такого Генку Шестопала, который так воинственно, так дерзко выступает против ханжества. Сжечь сочинения — шутка ли… ‹…›
Суть этого упрека горька и понятна мне. Благословен воспитатель, находящий в себе любовь и к тому ребенку, который обижен природой, лишен видимой «искры» и главного детского «козыря» — обаяния… Вот Януш Корчак это мог…
Я работал в школе, давал неплохие, как говорили, уроки, не жалел времени для откровенных разговоров с ребятами, читал им стихи… И все же мучился; трудно мне было любить всех, в том числе вялых, угрюмых, психопатичных, злостно мешающих мне или чем-то пришибленных ребят. От них отскакивало мое старательное участие, их лица ничего не выражали, когда я читал Светлова, Заболоцкого, Пастернака, Хикмета… Архимедовским рычагом и точкой опоры могла быть в данном случае только любовь. Та, которая не требует готовых добродетелей, а сама их лепит. Та, которая терпеливо ищет ключи к душам, не раздражаясь от первых неудач. Та, которая не устает прощать.
Это ведь и есть педагогический талант, в конце концов. У меня его было маловато. А возможно, виной всему была молодая нетерпимость, которая, к счастью или к сожалению, проходит с годами?
Короче говоря, я ушел из школы: слишком манило искусство.
А потом написал «Доживем до понедельника», где был милый моему сердцу поэт и бунтарь Геночка Шестопал, Надя Огарышева, которая с ослепительной искренностью доверяла свою мечту классному сочинению, симпатичный скоморох Сыромятников и другие…
Спору нет: этих любить легче.
Когда заканчивались съемки, мне трудно было расставаться с нашим 9-м «В», захотелось снова поработать учителем, верилось, что Мельников, несмотря на свой кризис, не сможет дезертировать от таких ребят…
А как же те, от кого я ушел? Неартисты, небунтари, непоэты, невундеркинды…
Или в них все это было, а я не разглядел?
Так или иначе, мы виноваты перед ними. И я, и даже мой Мельников с его несколько надменным нравственным максимализмом.
Моя мысль возвращается к Вовке Левикову — помните? — чья мама приходила выплакивать «троечку», чей папа — горький пьяница, чьи «успехи» повергают в уныние учителей…
Кто поможет ему?
Кто расскажет про него всю правду с экрана?
Кто отберет его у Светланы Михайловны и поведет навстречу культуре, стихам, пятеркам и прочим содержательным радостям?
Не знаю.
Полонский Г. Просьба Архимеда // Кино и дети. Сборник статей. М.: Искусство, 1971.