90 процентов публики, возможно, оценят меня вращением пальца у виска, но я был в оппозиции, когда на главную роль учителя Мельникова в фильме «Доживем до понедельника» утверждали Вячеслава Тихонова. Слишком красив — это больше всего пугало. Актеру исполнялось 40, и это казалось минусом: слишком молод…  ‹…›

— Слушай, ты сценарий-то свой помнишь? — раздражился С. Ростоцкий. — Вот ты написал, что в героя влюблена бывшая его ученица. Хотя он ей годится в отцы. В отцы — да… но не в дедушки же! Или ты вообразил, что такие люди, как он, только до 1917-го года рождались? Или… слушай, а не застеснялся ли ты его яркости, его феноменальности?

— Это вы в точку, — потупил я очи долу. — Многовато козырей я выдал учителю. Боюсь, не поверят нам… если он еще и красив, и молод. Не надо цветущего Марлона Брандо у классной доски!

— Надо миллионам зрителей — еще как надо! Знаю, в одном из вариантов ты вообще его инвалидом сделал, написал негнущуюся черную перчатку вместо руки. Так вот, — он будет полноценным. Две руки будут, два глаза… Зубы — свои! До пенсии ему лет 15! А тебе в утешение могу обещать, что Тихонов будет в очках, практически не снимая их всю дорогу. И что сделаем ему седой чубчик, о котором ты сто раз там упоминаешь… Все! Подойди теперь к Вячеславу Васильевичу и скажи, что рад и горд, что такой актер… в общем, не мне слова тебе подсказывать!

Я подошел к Тихонову и сказал. В успехе фильма «Доживем до понедельника» его доля и впрямь оказалась неоценимо большой.

Но режиссер правильно меня уличил: чего-то я все же стеснялся, что-то хотел сбалансировать с помощью мешков под глазами героя, впадин на щеках, сутулости… Да, в финале он — ребячий любимец, но до финала надо еще добраться, а по пути у него несколько раз должно возникать впечатление, что ученики смеются над ним! Если фильм, конечно, собирается быть правдивым.  ‹…›

Вот он подсаживался к роялю в неосвещенном актовом зале и играл сочинение Грига «Одинокий странник». На каком, так сказать, основании он делал это? Когда и где учился он фортепианной игре и почему тогда не с музыкой, а с педагогикой, с преподаванием истории связал свою жизнь? Ответов не было у меня. «Грело» именно то, что учитель наделен таким роскошным излишеством: знает музыку, играет, пусть не другим, а себе, другим-то стесняется, не любит афишировать эту способность свою. В той сцене он как бы застукан учительницей литературы Светланой Михайловной. Она располагается слушать, а ему уже охота закрыть инструмент… Здесь он покажется высокомерным, понимал я, но выдавал себе и ему разрешение: пусть покажется, даже хорошо, тут источник конфликтности, которую мой Мельников носит в себе, как делали это Печорин или Базаров…  ‹…›

Дальше мой герой, конечно же, грешил стихами. Нет-нет, не собственного сочинения, а лишь любовью к стихам, знанием их на память. Вот он играет с учительницей литературы в изнурительную, просто пагубную для нее викторину: читает строфу из Евгения Баратынского и ждет, угадает ли она автора, и усмешка садиста кривит его рот! А как ей угадать, если о Баратынском учебники писали сквозь зубы, необязательным мелким шрифтом? Так что и здесь проступало роскошное излишество, связанное с искусством, и — отчуждавшее моего героя от коллег… Чтобы «зато» в каком-то из дальних эпизодов сердечно сблизить его с ребятами! Так я возмечтал и спланировал. А покамест он одинок. Очень. И даже романтические чувства к нему, какие испытывает юная «англичаночка» Наташа, лишь подчеркивают и усугубляют одиночество: сам себе Мельников включает красный свет на этом перекрестке. Но не будем же отвлекаться от нашей темы — учитель и искусство! Простится ли мне самоцитирование? Обещаю оборвать его скоро. Мельников рисует на доске свой автопортрет.

«Вот очерк надменного рта, а сверху, на черепе, посажен белый чубчик, похожий на язык пламени. Все преувеличено, все гротеск, а сходство схвачено, и еще как остро! Мельников подумал и туловище нарисовал… птичье! Отошел, поглядел критически — и добавил кольцо, такое, как в клетке с попугаем. Теперь замысел прояснился: тов. Мельников — попугай».

Зачем это? Ну просто и швец, и жнец, и на дуде игрец! Еще и рисовать он мастак, этот уникум. Перебор, конечно. С. Ростоцкий это почувствовал и сей очередной талант героя укоротил, не стал демонстрировать. Но у меня сейчас идет «расследование»: зачем самому-то мне понадобилось так изукрасить и возвеличить героя? Эрудит, меломан, знаток поэзии, острослов, карикатурист… И, в довершение всего, предъявляет к себе какой-то мучительный счет, недоволен собой. Брошенный директору учебник помните? И слова о долготерпении бумаги? Он был историк, его жег стыд. Все его таланты венчал стыд, доступность души этому чувству — в России талант номер один.

Было, видите ли, убеждение: настоящий учитель — кровь носом! — обязан быть интересен своим ученикам, он как личность не смеет быть серым, ему надо завоевывать их каждый день.

Полно, умел ли я это сам, когда в школе работал? Ну, конечно же, нет! Или разве что иногда… нечасто.

Кстати: и Мельников характеризуется ведь как усталый учитель, как человек, чьи таланты словно запечатаны в повседневной работе. Когда-то (представлял я себе), когда училась у него Наташа, они пригождались едва ли не на каждом уроке, но не теперь. Не хватает веры в целесообразность применения и расходования талантов. Веры в окупаемость этих затрат… Вот разве что сольются воедино несколько провоцирующих факторов: хорошая тема урока, да присутствие на нем Наташи, да некая плодотворная злость против верхоглядов и циников, походя лягающих мучеников родной истории за то, что те одного «недопоняли», другого «не сумели»!  ‹…›

Судьба картины «Доживем до понедельника» висела на ниточке: идеологическим ведомствам неясным казался герой, его заподозрили в «чаадаевщине», раздражали его фразочки с начинкой из «неконтролируемых ассоциаций». Например: «Ты не замечала, что в безличных предложениях есть безысходность? Моросит… Темнеет… Ветрено… Знаешь, почему? Не на кого жаловаться. И не с кем бороться». Судьбу фильма поставили в зависимость от мнения проходившего тогда Всесоюзного съезда учителей. Словно у нескольких сотен делегатов будет одно мнение о художественном произведении! Словно съезд поставит на голосование свои впечатления… Все мы страшно вибрировали. Тихонов — тоже: он тогда еще не знал Мюллера и Бормана, не имел той закалки… Два поклонника фильма из «Учительской газеты» выискивали в съездовском фойе лица помоложе и поинтеллигентнее… Чтобы не нарваться на ответ типа: «но талантливые». В итоге появилась в газете подборка мнений под общей шапкой — «Это наш фильм!». Холодивший нам шеи дамоклов меч руководство не без удивления убрало в ножны. Да. А еще через полтора года даже и на Госпремию расщедрилось.

Полонский Г. Кинозвезда и учитель // Культура. 1993. № 30. 31 июля.