Мне он запомнился как необычайно подвижный, веселый, темпераментный человек, вокруг которого всегда расцветали улыбки. Плохо владея русской речью, он как-то обаятельно коверкал слова, дополняя их жестикуляцией и мимикой. Если в павильоне группа сотрудников взрывалась смехом, можно было безошибочно сказать — они собрались вокруг Форестье.
В павильоне он чувствовал себя как рыба в воде: работал споро и тщательно, с изяществом большого мастера. Если сцена, уже отрепетированная, ему не нравилась по каким-то причинам, он беспощадно вносил в нее коррективы, еще и еще раз снимая. Делал это он с большим тактом, учитывая психологию измученных артистов, которые в свою очередь платили ему взаимной любовью. Осветители и рабочие постановочного цеха его боготворили, хотя и им доставалось от него порою.
‹…› Примечательно, что и в театре и на съемочной площадке он был одинаково элегантен, всегда тщательно выбрит и одет с большим вкусом.
Перед съемкой Форестье давал те или иные советы режиссеру, и они были безапелляционны. Как правило, с таким диктатом оператора режиссеры, зная его вкус и профессионализм, соглашались. Но бывало и иное. Тогда Форестье превращался в капризного ребенка, нервничал, взвинчивал себя до предела и, наконец, начинал сочно ругаться на каком-то тарабарском языке. Однако через несколько минут Форестье «отходил», продолжая работать, как будто ничего не случилось. Таков был мой друг Форестье, один из тех, кому должно быть уделено место в истории нашего киноискусства. ‹…›
Познакомившись ‹…›, мы с Форестье продолжили беседу в кафе «Бом». Я набросал несколько эскизов, сделал сразу же несколько планировок декораций и раскадровок, одновременно называя возможные кандидатуры артистов на главные роли. Форестье оживился, забыв свои неприятности, стал подсказывать, а затем прямо-таки диктовать те или иные решения кадров. Мы спорили, горячились, но все-таки нашли решение финала фильма — триумфа Тессини. [Фильм «Флавия Тессини»] Он должен быть смонтирован из десяти кадров, из наплыва в наплыв, от общего через средние к крупным планам, с нарастающей динамикой в действии, в убыстренном чередовании самих наплывов.
Через несколько дней начались съемки, на которые были вызваны и артисты и статисты массовки. Мы распределили их в зависимости от плана по разным декорациям и начали работу. Пока я режиссировал, переходя из одной декорации в другую, Форестье устанавливал свет, следуя за мной, одновременно фиксируя точки съемки.
После генеральной репетиции со светом, обговорив точный метраж каждого кадра, мы начали репетицию съемки, в умопомрачительном темпе передвигаясь от одной декорации к другой вслед за едва успевавшими перебегать исполнителями главных ролей. Быть может, такая «техника» сегодня вызовет ироническую улыбку. Но давайте вспомним, что в то время и при той технике мы не умели делать наплывы на копировальном аппарате в лаборатории. Поэтому нам приходилось делать эти наплывы во время съемки на одной пленке, стремясь сбалансировать экспозицией и установкой света освещенность кадров так, чтобы в проявку пошел ровный негатив, чтобы наплывы были чистые, без сколь-либо заметных скачков.
Наконец к съемке все было подготовлено и Форестье дал команду «Свет!». Я напомнил Луи, что первый кадр уходит в затемнение, затем следует прокрутить (тогда мы действительно крутили ручку аппарата, ибо никаких моторов не было) пленку, ушедшую на затемнение, обратно, для того чтобы приготовиться к съемке второго кадра из затемнения.
Форестье спокойно продолжал наводку на фокус и как бы невзначай бросил: «Будем снимать без наплывов, каждую сцену отдельно». Тщетно взывал я к его памяти, восстанавливая в лицах разговор в кафе, детали только что закончившейся репетиции. Актеры начали роптать, осветители убрали свет, но Форестье продолжал настаивать на своем: «Будем снимать так, как я сказал!»
Я не успокаивался, доказывая, что отдельно все эти кадры можно было снять и на натуре, что мы построили все эти декорации для того, чтобы добиться единства действия в сценах, происходящих в разное время и в разных местах.
Форестье разглядывал что-то заинтересовавшее его на потолке, в павильоне начали тихо хихикать... Помощник режиссера Васильковский, подбежавший ко мне, стал рассказывать, что недавно в этом же павильоне ему пришлось разнимать Форестье и Иванова-Гая, так как дело дошло до драки. Рассвирепев, я попросил Форестье отойти от камеры и разрешить мне самому продолжить съемку. «Кинооператор, — спокойно возразил Форестье, — никому не уступает свою камеру, как скрипач — свой страдивариус!»
Взволнованный, я обратился к незаметно подошедшему к нам Талдыкину с предложением немедленно отменить съемку. Тот спокойно возразил: «Договоритесь с Форестье, а если вы отмените съемки, все убытки пойдут за ваш счет». В павильоне воцарилась удручающая тишина, и только посвист Форестье был отчетливо слышен во всех его углах.
Спас положение Васильковский. Он тихо спросил меня: «Найду камеру. Будете ли вы снимать сами всю сцену? Не испугаетесь ли Форестье?» Я согласился и через несколько мгновений появился у первой декорации с новой камерой «Эклер» в руках, спокойно готовясь к съемке. Форестье подошел ко мне и ласково, словно ничего не случилось, сказал: «Уйди, Разумный, снимать буду я».
Решение пришло неожиданно. «Давай снимать вдвоем по намеченному плану. Мы сразу получим два дубля». Наши камеры застрекотали одновременно. Это был первый и последний инцидент на наших совместных съемках.
В тяжелые годы разрухи, не выдержав голодного существования, Форестье продал свою камеру, на которой он в ту пору изредка снимал хронику для киноотдела Моссовета. В начале 1923 года, когда благодаря заботам партии и государства наступил коренной перелом в кинопроизводстве, когда начали «отогреваться» и ремонтироваться пустовавшие павильоны, а число выпускаемых фильмов — резко увеличиваться, ко мне в мою мастерскую в Благовещенском переулке пришел Форестье. Он был приглашен на работу в «Межрабпомфильм», но с непременным условием — зачисление в штат состоится только со своей камерой. «Помоги, Саша. Дай мне камеру, я заплачу тебе за амортизацию». Долго я втолковывал ему, что мне эта «амортизация» не нужна. Проверив аппарат, кассеты и штатив, Форестье выпорхнул из мастерской. Через два месяца он привез мне камеру... и конверт с деньгами за «амортизацию». Поняв, что я и не помышляю получить эти деньги, он со смехом заявил, что немедленно вернет их в кассу студии...
Добавлю, что оператор Луи Форестье работал затем на студии «Союздетфильм» и на Киностудии имени М. Горького, сняв более шестидесяти художественных фильмов. Он воспитал не одно поколение операторов, которые сейчас работают на разных киностудиях страны. Его учениками были А. Шеленков, М. Кириллов, М. Магидсон и многие другие отличные мастера.
В тяжелые годы военных испытаний, когда коллектив киностудии продолжал работать в Сталинабаде, Л. Форестье вместе с художником С. Козловским помогал в переоборудовании павильонов. Он был, как всегда, весел, подтянут и обаятелен, и, пожалуй, только морщинки у глаз говорили о прожитом. В День Победы, на вечере в родном для всех нас Доме кино, он подошел ко мне. И первый раз я увидел слезы на его глазах. Это были слезы радости...
Разумный А. У истоков… Воспоминания кинорежиссера. М.: Искусство, 1975.