Полнометражный игровой дебют документалиста-мокументариста Ивана Твердовского относится к тем картинам, которые взрывают зал. Или аплодисментами, или яично-помидорным улюлюканием — и угадать тут невозможно. Фильм выстроен в точке пересечения провокации, манипуляции, искренности и сыгранности, каждое зрительское сердце в ней превращается в рулеточный стол с волчком посередине: куда покажет стрелка — кто ж знает.
Как и подавляющее большинство зрителей, по ходу истории о детях из «нестандартного» класса, я послушно совершала запланированные эмоциональные скачки. Меня кидало из крайности в крайность: от сладкого физиологического ужаса на люмьеровской сцене с поездом (забавно, что и в 2014 году можно заставить людей пригнуться, как и самых первых посетителей киноаттракциона) до гомерического смеха на сцене с бананом — она еще хитро оставлена на финал, когда смеяться совсем не хочется. Это чистое насилие — твой смех волею заэкранного человека выплескивается вопреки твоему собственному настроению.
Но сцены драматургических поворотов, от которых часто зависит дальнейшая эмпатия, эту стройную логику повиновения нарушают. Из-за неочевидных мотиваций, преувеличенных реакций, резких психопатических переходов в позициях героев, торчащих ушей сюжетной необходимости (читай: монарших авторских желаний), создается впечатление, что тебя хотят купить. Иногда дорого, соблазнительно, иногда как девочку на вокзале. Ты чувствуешь, что никто тут тебя жалеть не будет, что твой пот и слезы — просто чья-то энергетическая подпитка, и как существо гордое отворачиваешься и пыхтишь. ‹…› После сеанса кто-то называл Твердовского последователем американских аутсайдеров, кто-то — полупритчевым вариантом реалистки Германики, кто-то — прекрасно бесстыдным корейцем. Хотя ответ оказался гораздо проще и очевиднее: «Триер. Обожаю Триера. Сильно на меня повлияла „Танцующая в темноте“, еще в школе», — так говорит сам автор. ‹…›
Твердовский — крошка-Триер. Он любит мучить героев и мучается с ними, честно признается, что получает удовольствие от каждого гвоздя, вбиваемого в крест своей возлюбленной героини. Он, кстати, назвал ее Леной Чеховой в честь своей первой девушки. И, наверное, разница ответственности между ним и другими киномучителями только в том, что он пока не знает — не имея до этого толком публики, — что еще и зрителя в это все вписывает. Хочет того зритель или нет, ему тоже придется пережить микротравму. Понравится ли Твердовскому хлестать тех, кто ему доверился, — неизвестно. ‹…› И в отличие от многих мучителей, он, кажется, как-то по ходу дела сам начинает верить в свои чудеса, натяжки, сам себя обманывает. ‹…›
Белые нитки, торчащие уши и драматургические провисания — не только следствие очевидной концептуальной жадности, несогласованности амбиций, когда автору и документальности хочется, и сказку рассказать чуть ли не библейских масштабов. В этом видится некоторая простоватость. ‹…›
Если уж махнуть рукой на визуальную составляющую в лучших традициях «догмы» (снова процитируем автора: «Меня, честно говоря, картинка не интересует, лишь бы камера героям не мешала»), то, все, что у нас остается — это история, которую надо рассказать так, чтобы она стала нарративной реальностью, параллельным, существующим миром, а для этого нужна не документальность (с ней и в хороших сказках, и в фильме «Класс коррекции» большие проблемы), а соблюдение логики вещей. ‹…›
Питая родственную слабость к ней и к уязвимым аутсайдерам, ощущая себя на своем поле, режиссер немного расслабляется и опускает вожжи. ‹…› И кастинг тут так прекрасен, и первые витальные сцены детского хорового единения против скучных «нормальных» так заразительны, что забываешь, какая тут страшная подмена понятий, как кощунственно любоваться, простите, социальной драмой. Единственное, что тут извинит нас с режиссером Твердовским (или хотя бы смешает карты и поставит вопросительный знак вместо восклицательного), это то, что, возможно, у души тоже бывают какие-то даже не психологические — а сущностные деформации, так что это не любование, а ощущение буквального родства, общей проблемы.
Когда-то это доказала Диана Арбус, освободившаяся из душного склепа чуждой ей нормальности и сама себя прописавшая в отверженные. Но нельзя забывать: великий американский фотограф сделала это добровольно, а дети в гетто российских школ ничего не выбирали. Так что есть в этой кинематографической сказке о взошедшей на крест девочке в чулочках, что-то по-настоящему жуткое. Наверное, поэтому и заканчивается фильм извиняющейся компенсацией: когда героиня проходит через распятие к воскрешению, а в небе звучат триеровские колокола, все остальные герои, одетые в красивые блузочки и рубашечки, проходят комиссию и оставляют кошмарный зарешеченный коридорчик навсегда.
Касьянова О. Кинотавр-2014: Детский хор имени Дианы Арбус // Сеанс. 2014. 6 июня.