<…> Борис появился еще в основном ТЮЗе как-то совсем ниоткуда, не из института — он там не учился, не из другого театра — он нигде еще не работал, просто пришел и попросился в артисты. Выше среднего роста, крепче среднего сложения, мрачноватый в беседе, с каким-то опасным юмором, он возбуждал интерес к себе. Ему специально был поставлен пролог к спектаклю «Винтовка № 492116» Крона. Выхваченный лучом прожектора солдат с винтовкой в руках читал текст воинской присяги: «Я, сын трудового народа…» Трудно придумать что-нибудь более невыгодное для дебюта, в самом начале спектакля, в еще не угомонившемся ребячьем улье. Но чудо совершилось, зал замер, и каждое слово присяги неотразимо проникало в сознание ребят.
Двери в театр, в кино, в искусство открылись для Блинова настежь. Удивляла редкостная органичность актера в различных по характеру ролях. Откуда это? Встречаются, редко правда, люди с врожденным абсолютным слухом; похоже, что у Блинова был такой слух к правде.
Шутил Борис очень серьезно, без улыбки. В пьесе «Третья верста» Блинов, репетируя казака Раткова, поднимал винтовку на старшего по конвою казака, и тот в испуге после счета «раз! два!» сдавался и выполнял все требования Блинова—Раткова. Так вот, этот старшой никак не мог по-настоящему испугаться, стоя под дулом наведенной на него винтовки. На очередной репетиции Блинов, как всегда, поднял свое бутафорское ружье, произнес угрожающее: «Раз! Два!» — и нажал курок. В комнате грохнул выстрел. Все вздрогнули, вскрикнули, испугались, только один старшой продолжал неподвижно стоять на месте. Бедняга стоял бледный как смерть, вытаращив глаза и онемев от ужаса.
— Вот так надо бояться, — усмехнулся Блинов.
Никто не заметил, когда он подменил бутафорское ружье на стреляющее и когда успел зарядить его холостым патроном. Так шутил Борис Блинов. Кстати, он был охотником, имел собственное ружье, лодку-моторку и чудесную охотничью собаку. «У Блинова дремучие глаза», — сказала про него А. Я. Бруштейн.
Лучшие роли Бориса — Мизгирь в «Снегурочке» Островского, Карл Моор в «Разбойниках» Шиллера, Боцман в «Первой вахте» Вальде, Чулковский в «Музыкантской команде» и Ратков в «Третьей версте».
Я очень радовался, когда Блинов бывал занят в моей пьесе. Уж это всегда выигрыш. Блинов выразителен, своеобразен, серьезен, и в нем еще глубоко скрытый озорной бес юмора.
Не скажу, что Борис всегда был прекрасен. Иногда он явно скучал на сцене, хотя бы в роли царя в «Борисе Годунове» Пушкина. Не увлекшись этой ролью, он не в силах был увлечь зрителей. А посмотрели бы его в «Разбойниках»! Подтянутый, белокурый, пышные волосы развеваются от ветра стремительных его шагов, сияющие глаза и вдохновенная речь.
Кажется, крикни он в зал: «Кто хочет в мою шайку?» — и весь амфитеатр ТЮЗа ринется на сцену. Он еще и благороден, этот бесстрашный, любящий и мстящий гений Свободы! — таким воспринимался романтический герой «Разбойников» в его исполнении. Следовать примеру такого Карла готов был каждый. Мальчикам хотелось подвигов, девочки влюблялись в Карла, а многие просто в Блинова. Но Блинов был и характерный артист, то есть он любил и умел играть роли, далекие от его, Бориса, личного характера.
Вот он выходит в морской форме боцмана Дукина в «Первой вахте» Вальде, курносый, в густых усах, с трубочкой, с взлохмаченной головой, такой служака, морской волк! Откуда это тончайшее знание морской повадки, жеста, примет и привычек у актера? Я никогда не умел различать, правильно ли играет артист по задачам, по действиям, верно ли он живет в сквозном действии роли (вероятно, все это у Блинова было верно), если я не мог оторвать глаз от малейшего его движения и вздоха.
Борис был убедителен как человек на сцене и бесконечно интересен. А кто из зрителей кино не помнит, какой ясный, убежденный в своей партийной правоте, молодой Фурманов стоял на мосту рядом с легендарным Чапаевым, являя вдвоем упоительную гармонию характеров?!
Нередко проявлялась еще одна особенность таланта Блинова — подчас он больше любил репетировать, чем играть.
Изобретательно, смешно, каждый раз находя новое, он репетировал Силу Ерофеича Грознова в «Правде хорошо, а счастье лучше» Островского (роль, которую я играл после него).
Мы восхищались им на репетициях, а на спектакле он заскучал. Должно быть, процесс поисков и нахождений увлекал его фантазию, а повторять потом перед зрителем (может быть, перед юным зрителем?) на каждом спектакле вроде одно и то же казалось ему ни к чему.
Но даже и в этих случаях он не мог быть неинтересным и неорганичным на сцене. Поэтому совершенно естественным был его успех у зрителей и… совершенно неестественным был его успех у девочек-поклонниц, «блинниц», как они сами себя называли. Они ждали его после спектакля у театра, они преследовали его по дороге. Блинов на ходу выскакивал из трамвая, пересаживался в автобус, чтобы оторваться от них, но это их только подзадоривало, и они оказывались у дома раньше его. Они писали ему письма и телеграммы, они писали его имя на лестнице, на стенах домов и на заборах. Немыслимая популярность! Однажды они по телефону заказали ему ужин, с доставкой на дом. Официант из «Астории» принес ужин вместе со счетом. Девочки были неуязвимы. Блинов жаловался, что не находил слов, чтобы урезонить их: он же актер педагогического (!) театра, а они дети, юные зрители. Положение его было безвыходным. Я не стал бы останавливаться на этом, если бы… К сожалению, можно встретить подобное поклонничество и поныне. Тогда был Борис Блинов, теперь другие…
Убийственно писать о нем: «был, играл, шутил» — в прошедшем времени.
Погиб Борис Блинов в Алма-Ате, куда он был эвакуирован с «Ленфильмом», погиб от брюшного тифа в 1942 году, вдали от Нового ТЮЗа, бессмысленно, нелепо, в расцвете сил и лет.
Видимо, мемуары надо писать смолоду, когда все кругом живы, веселы и когда слова твои не пахнут некрологом. В следующий раз буду знать. <…>
Любашевский Л., Дэль Д. Рассказы о театре и кино. Л.; М.: Искусство, 1964.