Случилось так, что мы в то время познакомились с замечательным человеком — Леном Карпинским. Он был тогда секретарем ЦК комсомола. Общаясь с ним, мы узнали об одном поразительном человеческом документе — письме-обращении «К любящим всего мира». Его написали и прислали в ЦК ВЛКСМ два подростка — он и она, после чего легли на рельсы и погибли под колесами поезда...
Нам показалось, что эта трагическая история может стать основой сценария будущего фильма. Решили съездить в Волоколамск, где это произошло, познакомиться с конкретными обстоятельствами. А потом вдруг подумали: а зачем, собственно, ехать? Не лучше ли представить себе, вообразить, что могло побудить двух молодых людей, жизнь которых только началась, решиться на такой страшный поступок?.. Ясно, что они любили друг друга. Вероятно, кто-то помешал их большой любви, и у них не достало сил преодолеть препятствия.
И тогда мы придумали драматическую историю любви. В наших общих с Райзманом размышлениях вырисовывался мотив гибели именно героини. Тут сказалось всегдашнее пристрастие Юлия Яковлевича к живописанию женской души — ранимой и хрупкой. ‹…›
В своих размышлениях о том, что же стояло за тем самым обращением «К любящим всего мира», мы вышли на тему матери. Мы были обуреваемы желанием дать бой мещанству. И показалось весьма принципиальным дать этот бой на «площадке» матери. Сама мать, в силу своей душевной близорукости бездумно, слепо любя дочь, толкает ее фактически к гибели...
Несколько месяцев мы жили рядом с Райзманом в Болшеве — работали вместе. ‹…›
Как правило, он железно стоит на своем. Но — странное дело, — когда материал уже отснят, Юлий Яковлевич в силу накопившейся усталости может неожиданно пойти и на компромисс.
Вот пример. Мы сняли сцену в недостроенном доме — ту, где происходит предпоследнее (следующее уже, в самом финале, после попытки самоубийства Ксении), свидание наших героев. Это сцена грехопадения, как мысленно мы ее для себя определили, потому что нам было ясно, что Ксения пошла в своей любви до конца. И это для нас было важно. Именно так сцена и была снята — ясно, с полной откровенностью.
Но после ожесточенного сопротивления инстанций Юлий Яковлевич не выдержал, сдался: эпизод был подрезан так, чтобы зрителям оставалось теряться в предположениях — случился грех у наших персонажей или нет...
Конечно, компромиссы подобного рода проистекали не только по той причине, что не хватало нервов противостоять натиску чиновников из департамента кино. Давал себя знать и пресловутый внутренний редактор, сидевший в каждом из нас. Так, однажды Райзман, сияя, сообщил, что он видит такой финал фильма. Все тот же жутковатый недостроенный дом. И по направлению к нему движется фигурка. Когда камера приближает ее к нам, мы начинаем различать Ксению. Видим, как она входит в дом, поднимается по тем же ступенькам, на ту же лестничную площадку, где встречалась с Борисом. Видим, что и сейчас там кто-то стоит. Мужчина. Мы уверены, что это Борис. И вдруг он оборачивается, и мы видим — совсем другое, чужое лицо. И вот к нему на свидание теперь пришла Ксения. А завтра — быть может, к третьему?
По тем временам такой финал был, разумеется, неслыханно дерзок, обречен на полное неприятие. И три «внутренних редактора» сделали свое черное дело...
Самое тяжкое воспоминание мое — это первое представление уже готового фильма на большом худсовете «Мосфильма», куда в то время входили передовики производства, ученые, доярки, работники милиции, Герои Соцтруда и так далее, одним словом, люди весьма достойные, но не имеющие никакого отношения ни к кинематографу, ни к искусству вообще.
Тон, впрочем, задавали кинематографисты. И тон этот в отношении к новому фильму был совершенно отрицательный. Одна женшина, член худсовета, представьте, опустилась перед Райзманом на колени, воздела руки и начала говорить что-то в таком роде, что она, мол, воспитана на фильмах Райзмана, и что во имя его таланта она заклинает его отказаться от снятого фильма, ибо он — удар по всему тому, что для нее в жизни свято, а также удар по всему тому, что сделал ее любимый режиссер...
Вообще главный мотив, объединявший в тот памятный день все выступления, был такой — всем сообща надо спасать Райзмана, столь уважаемого режиссера, от него же самого — он как бы ослеп и сам не понимает того позора, который навлек на свою голову, того конфуза и антисоветчины, которую хочет обрушить на головы бедных зрителей... ‹…›
Драматично проходило и двухдневное обсуждение фильма в Доме кино. Пускали только по списку, утвержденному сверху, — распространялись слухи, что будут показывать антисоветскую картину, и в Дома кино буквально сломали двери. Но тем не менее проникло много неприглашенных людей. Например, известный учитель литературы Гуревич и еще одна учительница. Они яростно защищали фильм. Вел обсуждение Юткевич. Он знал о резко отрицательном отношении к фильму во всех инстанциях. Любопытная деталь — когда после просмотра картины он с женой выходил из просмотрового зала, я увидел слезы у нее на глазах. Нам рассказывали, что и Сергею Иосифовичу картина понравилась, но... Коммунист Юткевич, один из руководителей Союза кинематографистов, должен был на обсуждении проводить соответствующую линию. Вот почему его суждения в тот вечер были столь малоубедительны и противоречивы... ‹…›
Поистине страшным был эпизод приемки фильма министром Фурцевой. Происходило это на «Мосфильме». Кроме нас, присутствовал на приемке и Сурин. Меня поразило одно обстоятельство, в небольшом зале погас свет. Пошел фильм, а Фурцева продолжала — и весьма громко — вести разговор с директором студии (как потом выяснилось, она обычно всегда разговаривала на просмотрах). И вдруг Райзман, в котором, как и во мне, накапливалась злость по этому поводу, громко произнес: «А теперь будем смотреть». Он сказал это таким тоном, что Екатерина Алексеевна тотчас же замолкла и обратила свой взгляд на экран...
Но что она говорила потом в связи с фильмом, какие реплики отпускала!.. ‹…›
Она говорила, что этот фильм — клевета на советскую действительность, что она, Фурцева, много лет жила среди рабочего класса и ни разу не довелось ей услышать, чтоб рабочая женщина так ругнулась, как это делает у нас в фильме баба с тазом. Когда в зале зажегся свет и Екатерина Алексеевна вспомнила, что в фильме прозвучало адресованное нашей героине слово «шлюха», Фурцева пришла в ярость, лицо ее покрылось пятнами. ‹…›
В заключение нашей безрадостной встречи министр сказала так: «Вот я стою часто на трибуне Мавзолея, и передо мной проходят наши замечательные и красивые люди — почему вы не делаете фильмы о них? У вас же отщепенцы, которых в нашей жизни нет, вы их придумали!.. Я этого не принимаю, но давайте посмотрим, что скажут об этой картине люди, народ, устроим обсуждение в некоторых кинотеатрах».
Я на этих обсуждениях побывал и хорошо помню, как они происходили. К примеру, в «Ударнике». Вроде бы необъявленный заранее сеанс. Но после сеанса один высокопоставленный киночиновник (неохота называть его фамилию, вероятно, ему сейчас стыдно) перехватывал «случайных» зрителей, и они скучными голосами говорили о фильме ругательные слова по бумажке с напечатанным на машинке текстом...
Одним словом, мы были абсолютно убеждены, что многострадальный фильм наш не выйдет. Но тут вмешались высшие силы. Картину посмотрели журналисты «Известий», сообщили Алексею Аджубею. Тот проявил интерес к фильму, затребовал его. Нам сообщили, что наша работа понравилась и ему, и Хрущеву. Это и решило судьбу фильма.
Ольшанский И. «Отщепенцы, которых в нашей жизни нет…» // Экран и сцена. 1990. 19 апреля.