16 апреля 2003 года в Париже (Большая Аудитория Сорбонны) состоялась демонстрация картины «Одна» Григория Козинцева и Леонида Трауберга (1931). Показ сопровождался «живым» оркестром Амстердамской консерватории, под управлением дирижера Марка Фицджеральда он играл написанную для этого первого советского звукового фильма музыку Дмитрия Шостаковича.
И собравшаяся публика — интеллектуальная элита Парижа, — и ведущие французские газеты «Ле Монд», «Фигаро» восприняли показ как выдающееся культурное событие. Своего рода сенсацию. Критики писали о «необыкновенной свежести» изображения и музыки, о «современной эмоции», рождаемой столь давней лентой. Правда, утраченную6-ючасть фильма — кульминационную — восстановить не удалось (считается, что она погибла во время пожара блокадного «Ленфильма»), и музыка Шостаковича (благодаря сохранившейся партитуре) звучала на фоне бегущей черной пленки. Но в этом, как признаются свидетели, было даже нечто таинственное...
Оценена картина «Одна» была не ниже (если не выше) «Нового Вавилона», давно облюбованного Парижем. Тот, предыдущий фильм Козинцева-Трауберга несколько раз демонстрировали в сопровождении оркестра — музыка к немому «Новому Вавилону» была написана тоже Д. Д. Шостаковичем и исполнялась во время российских премьер картины в 1929 году. А когда к 100-летию Парижской Коммуны, события которой воспроизводились в «Новом Вавилоне», реставрированную и заново отпечатанную пленку выпустили в прокат, «Новый Вавилон» получил высший балл французской критики — 5 звезд.
Премьера «Одной» в Ленинграде состоялась в кинотеатре «Сплендид-Палас» 10 октября 1931 года, на афише рекламировался «Первый большой художественный звуковой фильм производства Ленинградской фабрики Союзкино». Парижский сеанс в Сорбонне можно считать вторым рождением экранной жизни картины.
Между тем в отечественном киноведении десятилетиями, как в свое время у критиков, так и потом у историков кино, «Одна» оставалась, скорее, Золушкой. Во всяком случае — маргиналкой. В сравнении, например, с «С. В. Д.», прославленным высшими авторитетами от Белы Балаша до Ю. Г. Цивьяна. Или с извлеченной из архива и счастливо «раскрученной» «Женщиной Эдисона».
О трилогии о Максиме не говорю — она свое супер-паблисити получила в советское время, хотя осмелюсь утверждать, что безупречный «соцреализм» Максима — чистая аберрация (недаром в частной переписке, ныне более свободно публикуемой, авторы охотно называют и первоначальную версию своего сценария «Большевик», и саму «Юность Максима» — «скетчем» или «комической». Длительная ленфильмовская эпопея производства Трилогии дает великолепный материал также и по теме цензурных удавок — словом, киноведам рано закрывать эту замечательно интересную и важную для истории и культурологии советского кино страницу. ‹…›
Скромной «Одной» не везло. Во-первых, из-за постоянно неблагоприятной общественно-политической конъюнктуры, а она, конъюнктура, оказывается, влияет на оценку независимых и даже заинтересованных людей. Приведу пассаж из выступления одного из авторов картины Л. З. Трауберга на конференции «ФЭКС и эксцентризм» (Москва, 1989): «...Поставили фильм „Одна“. О том, как вся страна хочет помочь попавшей в беду учительнице. Она замерзла, и за ней посылают аэроплан. Это очень красиво. Но если подумать: это картина, которую тоже бес чиновничества сбил в сторону. Девушку, мечтавшую о хорошей жизни, послали на Алтай, объявили по всесоюзному радио, что она дезертир, заставили бороться с какими-толубочными дядями. Но что делать? Мы хотели писать, хотели ставить, хотели работать. И мы поставили такую картину. Картину, которая неправдива по существу. Хотя очень правдива, особенно музыка Шостаковича»[1].
Стоило бы напомнить, цитируя этот типично «перестроечный» (идет 1989 год) пафос постсаморазоблачения, что именно Трауберг был инициатором экранного сюжета о замерзшей учительнице, которую спас присланный из центра самолет, — Трауберга вдохновила газетная заметка. Сценарий написан был самими режиссерами.
Именно из этого посыла — рядовая труженица, обмороженная в зимних снегах, и забота о ней всей страны — выросла история учительницы Кузьминой, которая, окончив ленинградский педтехникум, надеясь работать в городской школе и одновременно вить уютное семейное гнездо с любимым человеком, была распределена в глухую алтайскую деревню, там вступала в единоборство с кулаками, ими чуть было не погубленная, но спасенная.
Финал «Одной» по прошествии лет (в 1960-х, когда писалась книга «Глубокий экран») осудил и второй автор-постановщик Г. М. Козинцев: «Последние части фильма совсем не удались. Тема помощи государства была отвлеченной, схематической. Мы не смогли найти ни жизненных положений, ни характеров. Лозунги, передаваемые по радио; надписи-призывы о помощи замерзшей учительнице... все это было безжизненным. Без человеческих глаз экран казался плоским, а зрелищные кадры — недостойными».
Наотмашь! Безжалостно обошлись творцы со своим творением. Но вот еще один взгляд из 1996 года, когда страсти обличительной «гласности» несколько улеглись: «„Одна“ — первая рефлексия советского кино на тоталитарную Власть. Здесь гениально угадана и воплощена в конкретном сюжете тайная установка коммунистической Утопии на уничтожение частного мира личности. Изумительная киногения, эффекты „белого на белом“ поэтизируют жертвенный отказ героини от самой себя во имя общего дела»[2]. Это кинокритик Елена Стишова высказывает суждение, противоположное авторским, меняет минусы на плюс, читает в кадрах «Одной» не отсутствие «человеческих глаз», а работу аппарата подавления.
Секрет, видимо, не только в том, что переживаемая дата (1968, 1989, 1996) формирует мнение, исходя из прибавившегося опыта человека и общества. Главное — что фильм по прошествии времени позволяет читать его по-разному. Значит, наверное, не все так уж однозначно рассказано было на экране 1931 года про милую девушку Кузьмину! Дескать, считала себя одинокой («одна!»), уходила в личную жизнь, но приобщалась к социалистической стройке, и доброе справедливое государство послало за ней — маленькой, далекой — дефицитный самолет!
Зоркая Н. «Одна» на перекрестках // Киноведческие записки. 2006. № 74.