«Он моргнул усами»
Маргарита Барская о поездке на дачу к Максиму Горькому и встрече с Роменом Ролланом.
Приехали по чудесной дороге на чудесную дачу. В дверях столовой стоял Горький, и мы проходили, предварительно рукопожав.
Тут же пригласили за чайный стол, и через минуты три вошел Роллан. Горький держится по отношению к нему необычайно внимательно, сам тушуясь, как бы не он был здесь хозяином. Роллан — высокий старик с красными как у кролика глазами и седыми бровями — производит очень больное и ветхое впечатление. Горький прямо бравый солдат рядом с ним. Роллан просит нас ему представить.
Чужин начал называть по порядку, как сидели за столом, начиная от него. Называет фамилию и картину, наиболее характерную или последнюю. Роллан кланяется, представляемый — так же. Когда назвали меня, Горький (он сидел напротив) поднял глаза и сказал, припадая на букву «о»: «Поздравляю». Я произнесла «спасибо», а он моргнул усами и добавил: «Серьезно поздравляю». Это сделало небольшую, но явственную заминку в церемонии представления, и потом пошли по ряду, не останавливаясь.
Должна тебе тут сказать, дружочек, что по-настоящему это пребывание было прямо моими именинами, т. к. Роллан упомянул «Рваные башмаки» шесть раз, а Горький — один, стоящий всех шести, не считая первого поздравления и разговора после стола, о чем будет дальше. Мне очень хотелось бы описать тебе все подробно, но это трудно сделать. Во-первых, ты ведь знаешь мою память, а последние события еще помешали это записать и запомнить как следует. Во-вторых, «непринужденность» в беседе была изрядно сумбурна, но все же припомню, что смогу. Получилось так, что, давая ответ на каждый из поставленных вопросов, и поясняя общее примерами, приводились «Башмаки». Например: Пудовкин спрашивает, есть ли, с точки зрения Роллана, у советской кинематографии особый, присущий только ей стиль и в чем он, по мнению Роллана, заключается. Тот говорит, что по некоторым из виденных картин он делает обобщение, несмотря на разность материала, режиссерской манеры и тем, а именно: ощущение эпохи, времени, которое раздвигает рамки фильма далеко за пределы его темы, ощущение особой атмосферы — и бытовой, и моральной.
Он довольно долго пояснял это и закончил тем, что особенно сильное впечатление этого на него сделали две картины — «Потомок Чингисхана» и «Рваные башмаки».
Затем задал вопрос Довженко, в такой мере неясный и с таким количеством запятых и пауз, как это умеет только он один. На что последовал ответ, из которого ясно было следующее, что советские картины страдают слабой драматургией сценария (в смысле — ослабленный сюжет), что в редких картинах из виденных им, это с его точки зрения не помеха, а прием, где режиссерское мастерство, глубокий реализм и т. п. составляют, что ли, основное крепление произведения, как, например — бац — «Рваные башмаки».
Затем было сказано, опять-таки в ответ на другой вопрос, что реализм и тонкость работы с детьми, в особенности маленькими — превосходны в такой степени, что он не мог себе представить возможность этого.
Потом Пудовкин спросил, что, по его мнению, следует показать в советских картинах. Вопрос, нелепый и нелепо сформулированный, он не понял и решил, что его спрашивают, что из советских картин можно показать за границей, сказал следующее: многие из картин, отбрасывая даже соображение политических рогаток, при показе на Западе потеряют, т. к. драматургия большинства картин звуковых заключается в диалогах, и без знания языка многое будет непонятно даже с титрами. Это вообще, с его точки зрения, слабость вещей, и поэтому он до сих пор предпочитает немые картины. И у нас немые сильнее, например «Пышка»[1].
Звуковой кинематограф только ищет и овладевает средствами выражения. Но вот такую картину как «Рваные башмаки» можно показывать в любой стране, даже без перевода, и все будет понятно.
Александров ухитрился задать вопрос, — что, по его мнению, надо показать в советской комедии, которая не является сатирой, а средством веселья и бодрости. На что он довольно резонно ответил нечто вроде того, что вам, мол, лучше знать. Но по вскользь произнесенной фразе можно было заключить, что комедия Александрова — это уже нечто виденное им ранее на Западе, а потому она не является свидетельствующей новый стиль. Что-то в этом роде.
Затем обратились к Горькому, все время доселе молчавшему, с просьбой сказать свои впечатления. Он говорил замечательным русским языком, который производит впечатление чистейшего народного говора, но воспринимается как особая языковая форма, впитавшая громадную культуру, не засоряющую его, а делающую особенно полным и красивым, где ни одно слово не существует случайно. Я первый раз так хорошо его слышала, так как тогда, на пленуме ССП и кинописательском совещании, сидела далеко.
Говорил о том, что мы не умеем полноценно работать с актером, что актер — прямое и единственное средство передачи художественного образа произведения режиссером — большей частью не используется, и тем оскудевается раскрытие образа. Говорил о важности подлинных бытовых деталей, которые могут не дойти полностью до сознания зрителя, но создают ту реалистическую ткань вещи, которая необходима как часть реалистической правды. Тут он сказал нечто, мне непонятное, по «оправданиям» впоследствии Рошаля стало ясно, что он, очевидно, высказывался отрицательно в этом плане о «Петербургских ночах»[2], т. к. Рошаль стал говорить о чашках и ссылался на легион консультантов и профессоров.Потом заговорили о том, что у нас, выбирая материал для картины, забывают о том, куда эта картина политически выстрелит. Мы, мол, живем во время такой мировой заварухи, что картина подхватывается как оружие одной или другой борющейся стороной. Например, в картине «Гроза»[3] показано наше старое, неумытое российское рыло. Рыло подохло — туда ему и дорога, и мы, казалось бы, на этом этапе нашей социальной жизни можем оглянуться назад и найдем должное к этому отношение. Но вот картина попадает к фашистам, и они, тоже ругая российскую прошлую дикость, используют картину в антисоветской пропаганде.
«Такими картинами мы политического врага не побьем, и демонстрировать нам их там не выгодно. А бить врага мы будем такой картиной как „Рваные башмаки“. Такую картину нам выгодно показывать, это политическое оружие для нас. И если б я раздавал ордена, то я бы за эту картину орден дал. Я бы ей (тут он меня уколол глазами из-под бровей)... такой орден дал (раздвинул руки на полметра)... Я бы (сделал рукой такое движение как бы поднимая тяжесть)... фунтов на пять ордена не пожалел»[4].
Потом заговорил о ненормальных отношениях писателей с кинематографистами и согласился на предложение, чтоб встретиться обстоятельнее по обсуждению форм совместной работы. Говорил о русском фольклоре и о том, что до сих пор его никто не использовал. Ему стали наперебой советовать посмотреть Медведкинское «Счастье»[5]. Хвалил «Границу», опять ругнул «Крестьян»[6]. Довженко приободрился и задал такой вопросик, что, когда по истечении пятнадцати минут все еще не виднелась точка, стали ему подавать знаки, чтоб он заканчивал, и ясно было, что стариков больше утомлять не следует.
Встали из-за стола и сгрудились возле них. Я думала, что прощаться, и подошла к группе Горького. Оказалось, что делали приготовления к съемке. А покуда Довженко и Пудовкин навалились на старика, и я — хоть и слушала, что они говорили, — но, убей меня бог, кроме междометий ничего не слыхала. Тогда старик повернулся ко мне через их головы и спросил: «Сколько вам стоила такая картина?». Я не поняла вопроса и говорю: «Вас интересует смета?». А он говорит: «Да нет — сколько она вам стоила здоровья?». Я пробормотала, что так же, как и всякая работа, эта требует усилий. Тогда он спрашивает: «Как это вы сделали, что у вас маленький мальчик перед витриной с игрушками дает такую гамму эмоций, которые доступны только большому актеру?». Я буквально в двух-трех фразах объяснила это. Кто-то с сочувственным смехом произнес: «Она у нас хитрая». Надо тебе сказать, что я действительно была смущена количеством похвал и чувствовала себя все время так, как бы меня вытаскивают из-за спин и ставят на виду. А так как в этой беседе не считала нужным вставиться, лишь бы вставиться, как это делал Рошаль, и было не очень ловко за него, то помалкивала, довольствуясь тем, что пришлось на мою долю сверх меры»[7].
Публикация подготовлена Натальей Милосердовой на основе материалов из частного архива Дмитрия Барского.
Примечания
- ^ «Пышка» (1934, реж. М. Ромм, по одноименной новелле Ги де Мопассана). Первая самостоятельная режиссерская работа Ромма, первая большая работа оператора Бориса Волчека, первые роли в кино Фаины Раневской, Татьяны Окуневской и Галины Сергеевой.
- ^ «Петербургская ночь» (1934, реж. Г. Рошаль). По мотивам повестей Ф. М. Достоевского «Неточка Незванова» и «Белые ночи».
- ^ «Гроза» (1934, реж. В. Петров). По одноименной драме А. Н. Островского.
- ^ Эту историю про орден пересказывает и М. Ромм, но в его интерпретации орден в два раза массивнее.
- ^ «Счастье» (1934, реж. А. Медведкин). Философская сказка о поисках счастья бедным крестьянином, снятая в эстетике русского лубка.
- ^ «Крестьяне» (1934, реж. Ф. Эрмлер). Начало 1930-х годов. Животновод колхоза, зная о нехватке кормов, стремится увеличить свиное поголовье, чтоб вызвать падеж скота. Нечаянно разоблачив себя перед женой, он убивает ее. Следующим объектом его вредительских действий становится начальник политотдела…
- ^ На этом обнаруженный фрагмент письма обрывается. Существует еще один фрагмент послания, в котором идет речь о том, как некое обстоятельство избавило Барскую от гибели вместе с Н. Зархи в автомобильной катастрофе.