Первая серия фильма «Большая жизнь», удостоенная в 1941 году Сталинской премии, вполне соответствовала мифотворчеству, которое было характерно для киноискусства той эпохи. Вторая серия, созданная в 1946-м, вошла в историю совсем иным и непредвиденным образом.
Фильм этот был одной из первых — пусть робких, непоследовательных, весьма ограниченных — попыток повернуть от мифологии к правде жизни. И если не подходить к картине с мерками высокой художественности, а строго исторически оценить то принципиально важное, что она принесла на экран в освоении жизненного материала, положительное значение этой ленты не вызовет сомнений. Получи заявленная в ней тенденция поддержку и дальнейшее развитие, обновление советского киноискусства, возможно, — разумеется, в определенных для той поры пределах — стало бы реальностью. Тем более что в ситуации весьма бедного отечественного кинорепертуара картины такого рода, думается, составили бы явную конкуренцию дешевой зарубежной продукции — трофейным лентам, которые заполонили после войны наши экраны.
Однако судьба распорядилась иначе.
Законченная производством лента была высоко оценена коллективом и руководством «Союздетфильма» (в будущем — киностудия имени М. Горького). И вот 25 июля 1946 года ее смотрит Художественный совет Министерства кинематографии СССР — он был определен в новом составе постановлением Совета Министров, подписанным И. Сталиным 17 июня 1946 года. Обладающий правом вето синклит крупных деятелей кино, театра, литературы, музыки после просмотра собрался на обсуждение фильма. Режиссер Л. Луков не присутствовал из-за болезни.
Перелистаем стенограмму (ЦГАЛИ, ф. 2456, оп. 1, ед. хр. 1242), чтобы понять ход этого обсуждения, его выводы.
Поначалу разговор протекал несколько вяло, порой не очень внятно, хотя в отдельных выступлениях и давались высокие оценки труду создателей картины.
«Режиссерская работа в этом фильме — очень интересная и очень хорошая, кроме отдельных мелких ошибок, — говорил, например, Н. Охлопков. — Очень хороша операторская работа, особенно прекрасно снят этот чудесный лес. В общем, картина хорошая. Я очень рад за великолепную работу режиссера и актеров».
У А. Головни были отдельные претензии к фильму, однако несущественные. А «вся картина, — подчеркивал он, — в целом мне очень понравилась. Это серьезная, большая и трудная операторская работа (картину снимал М. Кириллов. — Прим. А. А.). По-моему, работа оператора не только помогает картине быть хорошей, но оператором найдены те формы и те краски нашей советской жизни и нашего советского Донбасса, которые лучше всего его показывают».
С. Герасимов. Когда я стал смотреть картину (начала я не видел, потому что опоздал минут на шесть-семь), она произвела на меня впечатление предостерегающее, и мне показалось, что она мне не понравится. Почему это произошло? Мне показалось, что актеры как-то заигрывают со мной, стараются убедить, что они хорошие, полезные люди. Позже это ощущение совершенно исчезло, и к концу картина мне очень понравилась. [...] Я понимаю, что могут не нравится песни, в том смысле что существуют совершенно противоположные взгляды насчет этого в кинематографии. [...] Некоторые кинокартины использовали, например, только фольклорные песни, романсы, в картинах Лукова появляются песни Богословского. Должен сказать, что мне скорее не нравится традиция, в соответствии с которой они вставляются в картину, а сами песни слушаются хорошо, хотя они могут и не лежать на столбовой дороге моего отношения к искусству. [...]
Художественный руководитель Хора имени Пятницкого В. Захаров картину в целом хвалил, хотя предъявил ей довольно странные претензии: «Очень хотелось бы, чтобы в этой шахте как-то глубже, шире был показан уголь. Все-таки на шахте основное — это уголь, и все люди, которые там живут, живут этим углем. Здесь самый уголь показан очень мало. Очень мало показана самая шахта. [...]»
Критический акцент его выступления усилился, когда он подхватил тему, затронутую С. Герасимовым, — о песнях: «Самым основным недостатком в этом фильме является песня. Я привык воспринимать рудники в этом смысле (в смысле песни), как иногда своеобразные песенные заповедники (я имею в виду народные песни). А здесь — джазовые легкие песни, не знаю, по качеству, может быть, они, и неплохие, но меня покоробили. [...] Когда инженер берет гитару и поет песенку, я не могу представить себе такого инженера. [...]»
Иную интонацию внес в обсуждение Б. Бабочкин, который горячо поддержал фильм.
Б. Бабочкин. Мне кажется, что тон сегодняшнего нашего обсуждения не соответствует картине. Он уныл до предела, а картина сделана с большим темпераментом и будет иметь такой резонанс, какой имела в своей первой серии. Герои этой картины будут любимыми героями миллионов советских зрителей, а мы здесь завели какую-то панихиду. [...]
Полную солидарность с Б. Бабочкиным выразил и заместитель председателя Худсовета И. Пырьев.
И. Пырьев. Очень жаль, что мне приходится председательствовать, не вклиниваться в середину дискуссии, а просто подводить итоги. А об этой картине поговорить нужно серьезно, и непонятно, почему сегодня в связи с такой большой, интересной картиной звучит такая похоронная интонация, хотя слова, правда, хорошие. Мне прежде всего хочется сказать, что за долгое время на Художественном совете мы не видели такого блеска актерской игры, такого праздника актерского мастерства, как в этой картине. [...] Я в большом восторге от актера Андреева. [...] Большой заслугой Лукова является то, что люди, которых он в этой картине показывает, другие. Хотя это вторая серия, но это люди, не похожие на первую серию. Они чрезвычайно облагороженные, видно, что они прошли войну, что у них другие свойства, другие характеры проявились, и основное проявилось то, что они прошли войну и не потеряли своего оптимизма, жизнеутверждения и юмора, а даже в какой-то степени этого получилось больше. Это не похоже на пьесу Погодина «Сотворение мира», когда люди приходили подавленными, с вышибленными мозгами, не понимавшими, как они будут жить дальше. [...] Однако надо сказать (что не помешает достоинствам этой картины) и о ее недостатках. Тут можно сказать о недостатках не режиссерского, а сценарного плана. Сценарий очень фрагментарен. [...] Второе: мало второго плана (и может быть, третьего), мало планов труда по восстановлению. [...] Фильму должна быть дана хорошая, заслуженная оценка. [...]
Итак, несмотря на отдельные замечания, высказанные уже названными выступающими, а также устами А. Дикого, Л. Леонова, В. Пудовкина и других, фильм принципиальных возражений не вызвал и был признан весьма удачным. Запомним этот итог обсуждения.

*
Очень интересный штрих: в тексте этой стенограммы — редчайший случай — много подчеркиваний красным и черным карандашами. В выступлениях членов Худсовета целенаправленно отмечены положительные и отрицательные отзывы о фильме. Это наталкивает на определенные предположения. Не исключено, что после просмотра фильма Сталин затребовал стенограмму Худсовета и прошелся по ней, подчеркивая те суждения, которые содержали наиболее существенные похвалы и упреки.
Так, подчеркнуты (красным) слова А. Дикого: «Кинокартина мне очень понравилась. Она меня глубоко взволновала большой, необычайно глубокой, чистой идеей. Картина не оставляет зрителя спокойным», а также приведенный выше первый абзац выступления С. Герасимова и заключительный: «Общий баланс — положительный. Картина живая, действенная и глубоко прогрессивная, которая берет сложную и необходимую тему». Отчеркнуто на полях красным и черным также место в выступлении В. Пудовкина: «Что важнее всего, что делает картину не только удачной работой Лукова, но просто каким-то хорошим началом в кинематографии? В картину уложена очень большая, очень современная, подчеркиваю, тема. Тема — почему мы победили? Мы это знали и раньше, и эта тема в картинах встречалась, но после того, как прошла Отечественная война и как мы увидели дело рук наших замечательных людей, нашего народа, эта тема приобретает особое значение, она становится уже реальным материалом, живым материалом в руках художников не только в плане изображения, но в плане умения, живого наблюдения, знаний и видения живых людей. Эта картина развертывает большую тему о силе нашего народа, внутренней силе нашего народа, той самой силе, которая обусловливает, и безусловно обусловливает, ближайшее и далекое будущее. Так, что в этой картине удалось совместной работой и сценариста, и режиссера, и актеров определить будущее, это самое глубокое, положительное ощущение от этой картины. Я вижу не только зарисовки людей, не только эпизоды, знакомые мне по литературе, газетам и т. д., я в этой картине глубоко ощущаю эту связь с конкретным будущим. Это самое высокое». Подчеркнуты красным и черным карандашами и отмечены вертикальными линиями на полях слова В. Захарова: «Мне картина понравилась», процитированные уже фрагмент речи Б. Бабочкина, первый абзац заключительного выступления И. Пырьева и еще одно его суждение: «В свете задач, поставленных перед нашим искусством правительством и народом, эта картина безусловно важна и своевременна; она представляет большой интерес. Она имеет ряд положительных явлений, которые во многом помогут нашим мастерам, которые будут делать фильмы о людях Советского государства, о людях послевоенной пятилетки».
На последней (неполной) странице выступления Пудовкина, много говорившего о монтаже «Большой жизни», размашистым почерком запись черным карандашом: «Не о монтаже надо говорить! А о жизни — атмосфере — эпохе!»
Однако вернемся к событиям, непосредственно связанным с судьбой фильма. Но прежде — еще одна примечательная деталь. Трудно поверить, но ни один из выступивших на обсуждении ни разу не назвал имя вождя, не сослался на его руководящие указания, не процитировал его слова. Как и Пудовкин, многие говорили о трудовом народе, о необходимости правдиво изображать его жизнь, о его роли в истории. Ни изображений вождя, ни упоминаний о нем не было и в самой «Большой жизни» — почти до самого финала, где появляется неизбежный портрет отца народов. По тогдашним слухам, Сталин до конца картины не досидел, в сильном гневе вышел из просмотрового зала.
Результаты не замедлили сказаться. На заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) фильм был подвергнут Сталиным жестокой критике. Вызванные «на ковер» автор сценария П. Нилин и режиссер Л. Луков получили суровую выволочку. Заседание состоялось незадолго до выхода постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Готовилось, как всегда втайне, и постановление «О фильме «Большая жизнь», в котором грубому разносу подверглись также картины «Иван Грозный» (вторая серия), «Адмирал Нахимов», «Простые люди». По культуре снова был нанесен страшный удар. Поднималась очередная волна массового сталинского террора против интеллигенции.
Можно себе представить состояние членов Художественного совета. Ситуация была не просто неприятной, но и угрожающей: никто не брался предугадать, какие беды могут обрушиться на кинематограф. Срочно (15 августа 1946 года) было проведено показательно-покаянное заседание «О деятельности Художественного совета в связи с запрещением ряда картин» (оно столь важно для истории нашего кино, что заслуживает отдельного рассказа). Однако поспешное признание ошибок сочли недостаточным. В крайне нервозной обстановке созывается еще одно специальное заседание деморализованного, запуганного ареопага. На нем признавались в своей позорной слепоте и благодарили вождя за прозрение И. Пырьев, Л. Луков, П. Нилин, С. Герасимов, об уроках тяжкого провала говорили М. Чиаурели, М. Ромм, Т. Хренников.
Из стенограммы заседания Художественного совета при Министерстве кинематографии СССР от 22 августа 1946 года (ЦГАЛИ, ф. 2456, оп. 1, ед. хр. 1240)
Первый вопрос. О возможностях исправления кинокартины «Большая жизнь» (вторая серия).
И. Пырьев. Товарищи, на предыдущем заседании Художественного совета (15 августа 1946 года. — А. А.) мы, очевидно, не совсем учли масштабы допущенных нашим Художественным советом ошибок в отношении выпуска ряда ошибочных и фальшивых картин нашей кинематографией. В свете опубликованного сегодня решения по литературе^[1] нам с вами, мне кажется, должны быть гораздо яснее и более понятны масштабы тех недостатков и того, что происходит сейчас на идеологическом фронте искусства — в литературе, в кино и, очевидно, в театре. [...] Сегодня у нас стоит первым вопросом обсуждение фильма «Большая жизнь», причем обсуждение, очевидно, должно идти в том плане, в котором перед нами этот вопрос поставлен. Решение же об этом фильме было такое: «Выпуск на экран кинокартины „Большая жизнь“ запретить. Поручить Художественному совету кинематографии представить в ЦК соображения о возможности исправления картины».
Л. Луков. Товарищи! Эта тема — тема Донбасса, тема современной жизни в Донбассе — не является для меня случайной. Я до этого посвятил несколько своих картин показу Донбасса. [...]
Вместе с автором сценария Нилиным мы задумали эту картину как продолжение «Большой жизни». Эта мысль возникла у нас еще во время Отечественной войны. Мы тогда решили сделать картину о том, как герои первой серии, вернувшись с войны, восстанавливают свои родные места [...] вместо этого в картине проступили характеры первой серии, то есть люди пришли в том же качестве и с теми же характерами, какие у них были в первой серии. [...] Мы показываем грубый мускульный труд. А сейчас в нашей стране и в Донбассе — механизированные трудовые процессы и высокая техника. [...] Люди в картине представлены неверно — пьют они по всякому поводу и без повода. Оттого, что у меня, как у режиссера, возникли подозрения во время съемок, что материал может не увлечь, я пошел по неправильному пути, включив в картину песенки, не увидев того, что они с цыганским налетом, и тем самым скомпрометировал образ советского инженера. [...] Парторг шахты представлен неверно, не действует как представитель партии, а идет за событиями. Все это произошло из-за того, что захотелось заострить драматургию фильма. Оттого, что невнимательно отнеслись к деталям, на поле боя, где жена отыскивает мужа, мы не показали, как действительно относились к раненым бойцам. В действительной жизни не могло быть и не бывало, чтобы раненых. оставляли на поле боя без присмотра. [...] На заседаниях в ЦК я просил дать мне возможность переделать — исправить фильм: я сознавал, какая ответственность при этом ложится на меня, на всю мою творческую жизнь, если я этого не сделаю. [...] Я сделал ошибку в этом фильме потому, что как художник не смог увидеть все так широко, как это требует поднятая в фильме тема. Сейчас мне открыли глаза на все эти явления, на все то, что я пропустил, что я не увидел. И я заявил о том, что хочу исправить свою ошибку — переделать картину. И поэтому я прошу вас помочь мне сдержать слово, которое я дал Вождю^[2] народов товарищу Сталину. Это вопрос моей жизни. Больше ничего сказать не могу.
П. Нилин. Так же, как и для Лукова, для меня эта тема была органичной. Это тема, над которой я работаю не один год. И сейчас, когда говорят, что «Большая жизнь» — вредный фильм, я каждый раз вздрагиваю. [...] Сценарий я написал два с половиной года назад. Но это не оправдание. Стыдно коммунисту говорить, что он не угадал события, если известна логика развития событий, которая должна быть понятна каждому литератору, не только коммунисту. В этом смысле я не собираюсь себя оправдывать. Я сильно виноват. Я помню, что когда ставилась первая серия картины «Большая жизнь», мы часто с Луковым спорили, ругались, ссорились, даже иногда просто дрались, обсуждая и обдумывая отдельные кадры. Я вмешивался в это дело. И мы добились тогда большого единства в работе. На этот раз я к этому единству стремился не сильно. [...] В Центральном Комитете мне особенно запомнились слова товарища Сталина, когда он говорил о деятелях искусства, которые допускают недобросовестность в своей работе, как сказал товарищ Сталин, на глазах всего мира! Когда я смотрел этот фильм здесь, в министерстве (уже после того, как мы были в ЦК), я многому просто ужаснулся. Вчера я впервые понял грандиозность своей вины. Я так и подумал: «Черт знает что натворили!» [...] В Центральном Комитете товарищ Сталин спросил Лукова, когда Луков попросил согласия, чтобы сделать переделки: «Вы способны сделать переделки, вы способны поправить?» Луков задумался. Эта пауза, я думал, будет продолжаться час. Луков чувствовал всю меру ответственности, которую принимает на себя, сказав слово «да». Луков помедлил и сказал: «Да, товарищ Сталин, мы сделаем поправки». Луков коммунист. Мы ругались и будем ругаться с Луковым, но я должен сказать, что это один из лучших наших режиссеров, человек, которому можно все простить за честность в искусстве, за большую страстность и, если надо, самоотверженность. Я сам готов из кожи вылезти, чтобы получилось действительно хорошо.
Итак, сценарист и режиссер, сказавшие в своем честном фильме далеко не всю, но все же правду о тогдашней шахтерской жизни, вынуждены были повторить обвинение, выдвинутое Сталиным, и все понимали: это приказ лакировать, лгать, угодничать, это запрет на то живое, правдивое, что прорвалось на экран.
Заседание Худсовета стало едва ли не звездным часом М. Чиаурели. Положение доверенного лица, обласканного и приближенного к трону (в июле на экраны вышла «Клятва», газеты печатали восторженные рецензии), позволяло ему сыграть роль, скажем так, буфера, чтобы хоть в какой-то мере смягчить удар, нанесенный его товарищам и всему советскому кинематографу. Однако он не только вкладывал персты в раны, но и унижал коллег, смакуя оскорбительные, злобные высказывания своего кумира, который, втаптывая художников в грязь за малейшее слово правды, объявленной преступлением, и грозя оставить их — это еще в лучшем случае! — без работы («списать в тираж»), оказывает им, представьте, «великую честь». Он, «как малых детей», таскает на руках некоторых кинематографистов, но иногда учит их «ходить самостоятельно», как в случае со второй серией «Большой жизни».
М. Чиаурели. До сих пор я нахожусь под впечатлением того торжественного заседания, которое имело место в Центральном Комитете партии на Оргбюро, где присутствовал его создатель. Это был величайший момент в моей жизни. Я слушал Великого Сталина, который оказывал великую честь, критикуя нашу работу. [...] Все, что было там сказано, потрясает основы сегодняшней кинематографии. [...] Когда Великий Сталин говорит, что работа некоторых наших товарищей граничит с преступлением — больше этого что можно сказать? Когда он говорит, что их можно даже списать в тираж — по-моему, этим уже сказано все. [...] Я уважаю Лукова и считаю его одним из лучших мастеров. Я думал за Лукова — нельзя ли из этого фильма сделать не «Большую жизнь», а оставить как комедию, как частное поведение каких-то людей? Нельзя. Мы прекрасно знаем, почему, и я не буду читать лекций, так как здесь все люди достаточно подготовлены и понимают, что такое произведение искусства. Произведение искусства должно быть органичное. Как только захочешь, Луков, делать что-то другое, привносить персонажи, менять характеры — не получится! Не выйдет! Товарищ Сталин многое нам прощает, но видит он все великолепно. Он пропускает нам многие картины, но вы думаете, что он не видит всех их недостатков? Он все видит, но, как великий руководитель, учит ходить самостоятельно. И действительно, не всегда же надо таскать нас на руках, как малых детей. [...]
В одном будущий постановщик «Падения Берлина» оказался прав: запрещение названных выше картин имело глубокие последствия и действительно «потрясло основы» тогдашнего кинематографа.
Немногим уступил М. Чиаурели, а в чем-то и превзошел его в своих высказываниях и «приговорах» Т. Хренников.
Т. Хренников. Я вчера первый раз смотрел картину, и она мне абсолютно не понравилась. Не понравилась по многим причинам. Есть вещи, которые мне просто противно смотреть в этой картине, против которых протестует все мое существо — это показ русского предателя. Мне кажется, не стоит в наших картинах показывать подлых изменников нашей Родины. [...] В свете международных событий наше искусство не должно заниматься предателями и изменниками; их было немного, и ими занимаются государственные карающие организации. А мы должны в своих картинах показывать единство нашего народа. [...] Теперь — относительно музыки. [...] После войны у наших композиторов начала появляться струя этакого «стонущего лиризма». Это было в некоторых песнях Блантера на слова Исаковского (Хотел я выпить за здоровье, а пришлось выпить за упокой^[3]). [...] Никита Богословский тоже иногда писал неплохие песни («Ты ждешь, Лизавета»), но в последнее время он пишет другие, пошлые. И непонятно, как в фильме о Донбассе мог появиться этот «стонущий лиризм» а ля Вертинский, который должен представить некий новый стиль в советской музыке. Бернес поет с декламационными «ферматами» Вертинского. Откуда пошло такое пение? Ну, у Вертинского — это понятно, откуда. Но откуда это у наших советских людей, которые должны быть показаны в такой картине? [...] Я еще раз здесь хочу подчеркнуть также вредность музыки к фильму «Два бойца»^[4], о котором я говорил на прошлом заседании Художественного совета. [...]
Председателю высокого собрания осталось только завершить похоронное шествие за гробом разбитых надежд надсадным аккордом.
И. Пырьев. [...] Я думаю, что задачи нашего искусства прекрасно определены товарищем Сталиным и товарищем Ждановым. Задача наша состоит в том, чтобы показать нашим людям их самих в новых, правдиво прекрасных качествах. Наши картины в огромном своем большинстве идут за рубежом. Они должны показать всему миру нашу страну, наших людей, как мы живем, как мы трудимся, как мы мыслим и чувствуем (Г. Мдивани: «И какие мы!») Да... (Н. Таленский^[5]: «И куда идем!»). Да... А видно ли все это из наших картин? Посмотрите, как умело за рубежом агитируют своими картинами весь мир, как продуманно пропагандируют свои идеи! Вспомните любую американскую картину. Люди в них благородные, мужественные, возвышенные, чистые. А разве в массе своей такой народ в Америке? Нет, далеко не такой! Там больше все-таки дельцов, маклеров, провизоров. Людей с мелкой душой, людей развязных, хамоватых. [...] Вспомните хотя бы Бирнса, который почти кладет ноги на стол, когда председательствует на Парижской мирной конференции. [...] А мы что делаем! [...] Народ, который за двадцать девять лет существования Советской власти соорудил в стране такое, что если посмотреть да подумать об этом, так дух захватывает! А как мы показываем все это на экране? Как выглядит наш герой на экране? Немножко упившимся, развязным, хамоватым, недумающим!..
Легко заметить, что члены совета повторяли ставшие известными обвинения, услышанные П. Нилиным и Л. Луковым от Сталина на заседании Оргбюро. Коллеги попавших в беду кинематографистов поверили в добрую волю Сталина, в его искреннее желание дать авторам ленты возможность ее исправить. Поэтому большинство выступавших склонялось к тому, чтобы картину переделать. На том и порешили. Однако через две недели, 4 сентября 1946 года, вышло постановление ЦК ВКП(б) о кинокартине «Большая жизнь». Иллюзии были развеяны, фильм запрещен, о каких-либо доработках не могло быть и речи^[6].
Дело приняло самый скверный оборот для всего советского кинематографа: нетрудно было понять, что речь идет о жестко предписанном направлении его развития, о своде правил, которым отныне предстояло следовать неукоснительно.
Необходимо было предпринимать срочные и серьезные ответственные меры, соизмеримые с масштабом грозы. У руля становится министр кинематографии И. Большаков, ранее доверявший вести ареопаг своему заместителю И. Пырьеву. Большаков проводит у себя серию совещаний, получает, несомненно, необходимые инструкции и 12 сентября 1946 года созывает заседание Художественного совета с одним вопросом на повестке дня — «О решении ЦК ВКП(б) по фильму „Большая жизнь“ (вторая серия)».
Читать стенограмму этого заседания (ЦГАЛИ, ф. 2456, оп. 1, ед. хр. 1238) тяжело, стыдно. Приведу лишь несколько характерных высказываний.
И. Большаков. Наша задача сейчас состоит в том, чтобы правильно понять все значение постановления ЦК ВКП(б) и сделать из него правильные выводы [...] искоренить те существенные пороки, которые за последнее время имели место в работе Художественного совета, это либерализм в оценке фильмов. [...] Особенно такими выступлениями отличался у нас товарищ Охлопков. [...] Из этого нужно сделать урок. Нельзя впредь проходить мимо такого рода выступлений, нужно их пресекать, давать отпор этим беспринципным критикам. Есть и такие члены Художественного совета, которые ни разу не выступали на заседаниях Художественного совета. Например, Эйзенштейн. Два года существует Художественный совет, а он ни разу не выступил. [...] Другие члены Худсовета — Шостакович, Тихонов очень редко посещали заседания. Шостакович из шестидесяти четырех заседаний присутствовал на восьми. [...] Далее нам нужно будет обсуждать не только готовые фильмы, но и материалы по фильмам (то, что мы в последнее время перестали делать), также рассматривать и обсуждать сценарии. [...] Легче пресечь в самом начале, если что-либо есть неправильного, чем потом. [...]
Б. Горбатов. [...] Подумаем над тем, что произошло. Мы во время войны, в последние годы войны считали, что если произведение искусства в общем «за Советскую власть» и во время войны «против немцев», то произведение полностью идейное. Но мы забывали о том, что в нынешнее время в искусстве, тем более киноискусстве, находящемся под непосредственным нашим наблюдением, вряд ли можно ждать непосредственно враждебных, антисоветских вылазок. Их нет. Но значит ли это, что все идейно благополучно? Во время войны не только в кино, но и в литературе были писатели, которые неплохо работали против немцев, они были патриотами в своих произведениях, писали, что немцев надо бить [...] но когда мы рассматриваем основу их ненависти к немцам и любви к нашей Родине, мы видим, что это не те позиции, с которых мы защищали Родину. [...] Они защищали родину, Россию, а мы защищали Советскую Родину, Советскую Россию, Советскую власть^[7]. Центральный Комитет в своих постановлениях встряхнул нас. Я уже выступал по этим вопросам, наверное, раз восемь. Мы с Леоновым каждый день на эти темы говорим. Много говорили в Союзе писателей и здесь говорим. [...) После резолюции ЦК о литературе мы пошли в ЦК и стали просить Жданова, чтобы нам дали политического комиссара из ЦК, чтобы он исправил положение. [...] Он сказал: «Не прибедняйтесь» — и нам никого не дал в Союз писателей и сказал, что «должны сами делать». [...] Если мы сумеем это сделать, мы будем художниками нашей страны, не сумеем — нас выбросят в тираж.. Выбросит в тираж не постановление, а сама жизнь. Она сметет нас, как смела Зощенко. Он ходит по Ленинграду, никаких репрессий к нему не применено, но он выброшен в тираж. Жизнь будет беспощадно поступать с теми, кто не захочет быть на высоте требований нашей великой эпохи.
И. Савченко. Моя фамилия, как и название моего фильма, не фигурирует в постановлении ЦК. Однако, трезво оценивая свою последнюю работу^[8], я причисляю свою картину пятой к тем фильмам, которые сурово раскритикованы. Я это делаю с полным сознанием, без какого-либо нажима со стороны. [...] Как могло случиться, что я сделал эту ошибку? [...] Я всегда в своей работе ставил и решал вопрос, нужный для моей партии и моей страны. [...] Как могло случиться, что я вдруг поставил себе задачу создать киноводевиль? Что это за задача для пропагандиста — создать водевиль? Конечно, в этот момент, когда я поставил себе такую задачу, я свое качество пропагандиста и агитатора, качество, которое я (с полной ответственностью заявляю) всю жизнь имел, — я его утерял. Разгадка в первую очередь лежит во мне, но в значительной мере и в той обстановке, которая у нас сложилась. Появилось ремесленничество — это аполитичное увлечение вопросами жанра, вопросами композиции. [...]
И. Большаков. [...] Луков просто не знал как следует жизни, он легкомысленно отнесся к такой большой теме. Он был в Донбассе, наблюдал там жизнь, но не смог сделать правильного обобщения как художник. [...] Теперь еще несколько слов о поездках. Наши режиссеры никуда не ездят. Они живут узким, ограниченным мирком и дальше Потылихи, Малого Гнездниковского переулка и Дома кино никуда не ездят. И это делается не потому, что им это запрещается, а потому, что они не хотят. Если имеется у некоторых товарищей желание, то только поехать за границу. К таким поездкам проявляется большой интерес. Ведь для того, чтобы поехать в колхоз или в Донбасс, никакого разрешения не нужно. Да вообще, разве нужно для этого спрашивать разрешение? [...]
Однако и это не было концом коллективных мучений. С 14 по 17 октября 1946 года всесоюзное совещание работников художественной кинематографии обсуждало решение ЦК ВКП(б) «О кинофильме „Большая жизнь“ (вторая серия)». Снова И. Большаков в длинном докладе буквально изничтожил Г. Козинцева и Л. Трауберга за «Простых людей», а заодно с ними И. Савченко за «Старинный водевиль» («Приданое с вензелями») — надо же было Игорю Андреевичу выскакивать 12 сентября! В пример ставили М. Чиаурели и Ф. Эрмлера. Вновь каялся Л. Луков. М. Донской, М. Ромм, И. Пырьев, Л. Трауберг, С. Васильев, Г. Александров и другие кинематографисты, отбивая положенные поклоны и крестясь перед иконой, все же говорили и о вине министра и министерства, о недостатках в их работе, с тревогой отмечали застарелые беды советской кинематографии — организационные, производственные, материально-технические, творческие, пытались искать выход... Ни к чему это не привело, министр в заключительном слове поставил всех на место. Совещание приняло, как водилось тогда, приветствие товарищу Сталину и обращение к работникам художественной кинематографии — с признанием ошибок, обещанием исправиться, заверениями в любви, преданности и энтузиазме, с призывами улучшить, поднять, исправить, быть достойными, оправдать доверие, добиться решительного перелома...
Постановление ЦК ВКП(б) о «Большой жизни», не отмененное доныне, поломало не одну творческую судьбу. «Попавшие» под него художники выбирали разные дороги. Павел Нилин через несколько лет опубликовал «Жестокость» и «Испытательный срок». Л. Луков в 1951 году поставил фильм «Донецкие шахтеры».
Сценарий написали Б. Горбатов и В. Алексеев, музыку — Т. Хренников. Это была откровенная и бездарная лакировка, неудобоваримая, бравурная фальшивка под лозунгом «чего изволите». С первых кадров поражало обилие изображений отца народов как в живописном, так и в скульптурных вариантах. Макет шахты был угрожающих размеров, музыка, разумеется, не носила характера «стонущего лиризма», партийные работники были на высоте своих задач. «Правда жизни» сияла во всем своем рукотворно-муляжном блеске.
Художественный совет вздохнул с облегчением. Можно было рапортовать о крупной победе, сотворенной по высочайшим прописям.

*
Заключение Художественного совета Министерства кинематографии СССР по фильму «Донецкие шахтеры».
Режиссер — Л. Луков, сценарий — Б. Горбатов, В. Алексеев.
Цветной художественный фильм «Донецкие шахтеры» посвящен важной теме — послевоенной жизни Донбасса. В фильме показаны большие преобразования, которые осуществлены в угольной промышленности за последнее время: внедрение угольного комбайна, оснащение шахт новейшим оборудованием. Высокой оценки заслуживает фильм за показ людей Донбасса, их политического, культурного и технического роста. Хорошо даны в фильме виды индустриального Донбасса. Фильм отличается удачным подбором исполнительского состава. Правдивый, запоминающийся образ бывшего шахтера, коммуниста, начальника шахты Горового создал артист В. Меркурьев. Реалистически убедительны образы местного шахтера Степана Недоли (Б. Чирков), навалоотбойщика Василия (А. Петров), секретаря обкома партии Кравцова (С. Лукьянов), диспетчера шахты Лидии Недоля (К. Лучко).
Фильм «Донецкие шахтеры» отличается высокими достоинствами режиссерской (Л. Луков) и операторской работы (М. Кириллов). Музыка композитора Т. Хренникова помогает более яркому и доходчивому усвоению содержания фильма.
Наряду с большими достоинствами в картине «Донецкие шахтеры» имеются недостатки. В целом от фильма остается впечатление некоторой «приглаженности». Слишком много праздничных эпизодов, торжественных обедов. Не во всем убедительной получилась линия ухода Горового с поста заведующего шахтой; образ главного инженера шахты Андреева, которому Горовой передает руководство шахтой, вышел схематичным и мало привлекательным. Ниже общего художественного уровня фильма его заключительная сцена.
В целом же картина «Донецкие шахтеры» — удачное произведение. В фильме убедительно рассказано о значении труда шахтера, показана забота партии о развитии угольной промышленности и ее тружениках. Художественный совет не возражает против выпуска фильма на экран.
12.03.51 г.
Председатель Художественного совета Л. Ильичев
(ЦГАЛИ, ф. 2456, оп. 1, ед. хр. 3213)

Афиногенова А. Большая жизнь донецких шахтеров // Искусство кино. 1989. № 9. С. 57-66.