Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Дежурства у «вертушки»

В годы моей работы[1] на Гнездниковском переулке, в течение семнадцати лет, вплоть до конца пятьдесят третьего, рабочий день руководящего состава строился так: с десяти или одиннадцати часов утра и до пяти вечера, а затем с девяти или десяти часов вечера и до часу-двух ночи. Редакторы принадлежали к средней прослойке между номенклатурой и простыми служащими. Применительно к этому и строился их рабочий день. Приходили к началу работы, вечером же просиживали в просмотровых залах с начальством часов до двенадцати — часу ночи.
Так как я жил далеко от Гнездниковского переулка, раза два-три в неделю приходилось мне быть там с девяти утра до глубокой ночи. В перерыве заходил иногда к кому-либо из знакомых или, пользуясь тишиной, наступавшей после пяти часов, сидел у себя в стойле, писал какую-либо статью или читал бесконечные варианты сценариев, так как днем из-за обилия посетителей и телефонных звонков читать было некогда. С девяти начинало прибывать начальство, вновь раздавались шаги в пустых коридорах, оживали молчавшие телефоны. Особенно интенсивно работала «вертушка».
По «вертушке» в любой момент могли позвонить Сталин, Молотов, Маленков, Жданов, Берия, Каганович или кто-либо из других руководителей. Разговоры по «вертушке» не прослушивались и шли только через кремлевскую станцию.
«Вертушка» ни на одну минуту не оставалась одна. Почему она называлась «вертушка» — сказать трудно. Думаю, потому, что в первые годы ее существования, в двадцатые годы, ручку ее вертел сам начальник, минуя секретаря. Она уже давно автоматизировалась, но название так и осталось. И хотя никто не вертел ручкой «вертушки», она вертела судьбами людей, по ней проворачивались все директивы и указания по Москве, по России, по республикам.
Вот у этой самой «вертушки» приходилось дежурить всю ночь, когда уходил секретарь, а утром опять выходить на работу.
Вначале у «вертушки» мы дежурили очень редко, раз в месяц — полтора. Но как-то, когда у «вертушки» сидел глуховатый бухгалтер Главкиноснаба, не то Гликман, не то Гохман, сейчас уже не помню, раздался звонок. Звонил Берия. Бухгалтер его долго переспрашивал, сообщил Большакову[2], что его зовет какая-то Лерия. В министерстве начался невиданный переполох. Большаков красный, закрыв правый глаз, как всегда, в гневе, с перекошенным ртом, брызгая пеной, кричал на бухгалтера: «Вы что, Берия не знаете? Лерия!?.. Узнаете!»
Список дежурных был немедленно пересмотрен. Включены были начальники отделов, секторов и старшие редакторы... Вот тогда-то и пришлось сидеть у «вертушки» не меньше двух раз в месяц, не считая Октября и Мая, когда тоже пропадал один из столь редких в те годы вечеров отдыха.
Много было и других перипетий у этой самой «вертушки». Ведь решающие суждения о фильмах после их показа на дачах членам Политбюро и секретарям ЦК поступали через эту самую «вертушку». Выслушав разные мнения свыше, Шумяцкий[3], Дукельский[4], Большаков гадали: везти ли фильм к Сталину? Главное было — угадать наверняка. У Большакова уже выработался почти безошибочный нюх, интуиция или знание вкуса хозяина, что ли. Даже трудно сказать что.
Он пятнадцать лет пробыл министром кинематографии, хотя много раз висел на волоске и все же, благодаря этому своему чувству и стечению обстоятельств, чудом уцелел. Так, перед решением ЦК о фильме «Большая жизнь» Большаков был в отпуске. Этот фильм, а также фильмы «Адмирал Нахимов» и «Иван Грозный» показывал Сталину Калатозов[5] (тоже достаточно к тому времени опытный товарищ). Но Калатозов не угадал. Положился на свое мнение. И мнение еще двух высокопоставленных лиц, которые потом сами и составляли постановление о порочности всех этих картин.
Большаков ни на какие звонки наркомов, а потом министров, по чьему ведомству снимались картины о шахтерах, о металлургах, лесорубах, врачах или военных, — не обращал никакого внимания. Их мнения он вежливо игнорировал или прямо отводил. Он мог видеть Сталина чаще всех наркомов — почти каждую субботу. В конце концов члены Политбюро и наркомы, наученные горьким опытом, уже ни во что не вмешивались. Даже самому Жданову случалось попадать впросак, как, например, с фильмом «Сказание о земле Сибирской», который он поначалу не одобрил.
В годы культа Сталина киноискусство было не только самым массовым и важным из всех искусств, но еще и самым привилегированным.
Если в театре, литературе, живописи и музыке еще были возможны чьи-то суждения, то в кино существовало только одно мнение. Сталин твердо знал, что кино — самое что ни на есть важное и к тому же самое доходное из искусств. В ту пору кино было для него также единственным наглядным, как он полагал, способом ознакомиться с жизнью «своего» государства. Ведь Сталин по стране не ездил, разве что иногда на озеро Рица. И все возможное о жизни республик и краев приносило ему исключительно кино в художественных образах и в документальной информации.
Не случайно почти ежегодно мы снимали документальные фильмы о всех союзных и автономных республиках. Этим занимались лучшие режиссеры, да и тексты к ним писали известные писатели. Эти картины снимались по твердым канонам: столько-то — о сельском хозяйстве, столько-то — о промышленности. Всех людей в кадр отбирали обкомы и райкомы. Одно время было указание показывать республиканское начальство, потом запретили, и руководители стали безымянными.
Многие картины безоговорочно отвергали и много раз переделывали. Даже Борису Горбатову текст в фильме о Казахстане пришлось переписывать. Эти самые документальные картины снимали ведущие мастера кино И. Хейфиц, Л. Луков и другие, не говоря уже об известных документалистах. И все же неоднократно все они подвергались атакам местных властей. О них шли бесконечные разговоры по «вертушке».
Получив же один или два урока, секретари ЦК республик тоже перестали вмешиваться, кино стало экстерриториальным, превратившись на долгие годы в личное удельное княжество Сталина. Большаков получал указания всегда от него лично и только для вида, чтобы не наживать врагов, иногда консультировался с одним или другим секретарем ЦК.
Несколько обрывочных воспоминаний о ночных дежурствах у «вертушки» у меня еще сохранилось.
В один из тусклых зимних вечеров я сидел в ярко освещенном и теплом предбаннике перед кабинетом Большакова и читал какой-то сценарий. В кабинете было тихо, изредка звонила «вертушка», прошел кто-то из начальников главка. Примерно часов в десять Большаков сказал, что уезжает на дачу и, открыв дверь своего кабинета настежь, добавил, что у нас будут гости. Затем, для верности, еще раз повторил, что он — на даче. Дача у него была в Серебряном бору. Примерно через час раздался звонок вахтера из проходной:
— Прибыла оперативная машина. Не успел я положить трубку, как в дверях появилось несколько сотрудников МГБ, среди них один подполковник, два майора или капитана и один лейтенант.
— Нам надо проверить просмотровый зал и прилегающие помещения.
Понятно, что возражений с моей стороны не последовало. Ко мне наверх поднялась заведующая особым сектором Галамеева. Подполковник ее знал, и она доложила ему, что программа готова. Капитаны осматривали зал, коридоры и даже заглянули в открытую дверь кабинета Большакова.
Распоряжался только подполковник, бесцеремонно звонил то одному, то другому. Затем «по вертушке» сообщил, что к приему четвертого или седьмого, номер не помню, все готово.
Капитаны побежали вниз. Через пять минут во двор въехали два ЗИСа. Развернулись и стали у самого подъезда.
У меня в приемной появилась большая компания — человек семь или восемь. Это был Никита Сергеевич Хрущев с многочисленной семьей и гостями. Его жену Нину Петровну и старшую дочь я узнал, так как видел их раньше.
Хрущевы, в отличие от подполковника, вежливо поздоровались, пожали мне руку, как знакомому, спросили, можно ли раздеться, повесили свои пальто на стоящую здесь вешалку. Хрущев был в очень хорошем настроении, видимо, чуть-чуть навеселе, спросил, какие есть фильмы.
— Два американских, один французский и два наших, новые, — сообщила Галамеева.
Гости были единодушны в желании смотреть сначала американские.
Мы с Галамеевой проводили их в просмотровый зал, где на столах уже были расставлены вазы с фруктами, бутылки с минеральной водой. Завхоз Аграненко бесшумно расстарывался.
Просмотр начался. Охрана расположилась в зале же, чуть поодаль. Лейтенант сел у самых дверей.
В приемную доносилась английская речь и голос переводчицы. Не прошло и десяти минут, как заверещала «вертушка». Раздался приятный и совсем не начальнический женский голос:
— Скажите, Никита Сергеевич не у вас?
Я замялся:
— Кто спрашивает?
— Говорит Булганина.
Я сказал, что сейчас узнаю и пошел в просмотровый зал. Но в дверях меня задержал лейтенант. Я сказал, что я дежурный, что мне нужен товарищ Хрущев, что меня не имеют права задерживать. Но он был непреклонен. Кто-то из семьи, видимо, увидел сцену у двери и подошел выяснить, что происходит. Я сказал ему, что звонит жена Булганина.
Хрущев подошел ко мне, строго посмотрев на лейтенанта, и сказал, что просит заказать пропуск и передать, что они будут рады.
Я передал распоряжение в проходную.
Хрущева я видел, беседовал с ним раньше, в 1939 году[6]. Тогда Довженко заканчивал «Щорса». Меня вызвал Дукельский.
Когда я вошел в его кабинет, он глазами показал, чтоб я сел, так как разговаривал с кем-то по «вертушке». Из трубки доносились обрывки каких-то руководящих фраз.
Когда разговор был закончен, он предложил мне срочно выехать в Киев и посмотреть материал «Щорса».
— Говорят, там какая-то разнузданная партизанщина, а не Красная Армия. Главное, батька Боженко заслонил Щорса, разгуливает в лаптях по экрану. В общем, махновщина. Картину ждут наверху, а поступают такие сигналы. Посмотрите материал. Узнайте мнение ЦК Украины.
Я спросил, смотрел ли кто-нибудь материал. Дукельский мне не ответил и сказал:
— Сами посмотрите, и внимательно, если так, как говорят, то предупредите режиссера, что слухи про эти лапти дошли наверх, — он показал пальцем на потолок. — Поезжайте сегодня же.
Я прибыл в Киев, как всегда, утром. Меня ждала машина, и директор картины Рогозовский повез прямо в «Континенталь». Был даже забронирован номер. Видимо, Дукельский звонил в «Украинфильм».
Рогозовский передал, чтоб я спускался в ресторан. Довженко заедет туда, и поедем на просмотр.
Я побрился и тут же спустился в ресторан. Довженко уже сидел за столиком спиной ко мне с актером Самойловым, игравшим Щорса. С ними был еще какой-то мужчина.
Александр Петрович приветливо замахал мне рукой. Я подошел к столику. Мужчина обернулся. Это был Мейерхольд.
Довженко познакомил нас.
Самойлову было в то время двадцать два — двадцать три года. Он был поразительно красив и интеллигентен. Мейерхольд выглядел усталым и озабоченным. Так как Довженко представил меня как своего близкого знакомого, беседа продолжалась в начатом тоне.
Передо мной сидел опальный Мейерхольд — его театр был уже закрыт. Мейерхольд говорил, порой даже увлеченно, но меня не оставляло впечатление, что он погружен в свои мысли и все время возвращается к ним.
Евгений Самойлов был ученик Мейерхольда — тот рекомендовал его на роль Щорса. Актер был воодушевлен и взволнован приездом любимого учителя и, видимо, внутренне трепетал. Все трое ждали просмотра с волнением, и мы, наскоро позавтракав, отправились на студию.
По дороге Мейерхольд, давно не бывавший в Киеве, непрерывно расспрашивал о городе. На студии он был вообще впервые. В те годы это была одна из лучших студий, а новый павильон, в котором снимал Довженко, и по сей день называется «Щорсовским». Вокруг него раскинулся прекрасный сад, олицетворявший вдохновенное довженковское присутствие.
Но вот и начало просмотра. В зале — лишь несколько человек (материала «Щорса» еще никому не показывали, даже группе). Впервые фильм на двух пленках смотрели Мейерхольд, Солнцева, Бодик (второй режиссер), Самойлов и я. За микшером сидел Довженко с монтажницей.
По тому времени «Щорс» был одной из самых длинных картин, так как «золотым» и нерушимым метражом считалось 2400 метров пленки. Мы смотрели примерно около 4 тысяч метров. «Щорс» имел 14 частей против 8 обычных.
Фильм смотрелся напряженно, трагические сцены чередовались со сценами, полными юмора и лукавства.
Местами все же ощущалась перегрузка материалом, терялся ритм. Кое-где можно было бы сократить проезды, батальные сцены... Во время просмотра изредка я смотрел на лицо Мейерхольда, пытаясь угадать его впечатление. Он смотрел оживленно, иногда даже чуть-чуть приподымаясь, еще внимательнее всматриваясь в экран, иногда откидывался и как-то расслаблялся. На него посматривала и Юлия Ипполитовна Солнцева.
Надо сказать, что Сталин ждал от Довженко украинского «Чапаева». Но Щорс не был Чапаевым. Фильм уходил от сугубо реалистической манеры «Чапаева» в романтическо-эпический сказовый стиль Довженко.
Казалось, опасения, что это фильм не о Щорсе, а о Боженко, несправедливы. Оба эти героя были неразрывны, как Дон-Кихот и Санчо Панса. Но лапти, пресловутые лапти, действительно были. Боженко медленно, степенно и легко ступал в них, сидел на приступках вагона, свесив ноги в лаптях.
Вот прошли разговоры его с буржуазией в театре (к счастью, там он на глаза буржуазии появлялся в сапогах), прошла мечта хлопцев о будущем, фильм идет к концу, вот уже мертвого Боженко хоронят воины, его конь ступает на фоне горящих нив, мечущихся всадников.
Всё. В зале вспыхивает свет. Мы долго, тихо, совсем тихо сидели, пока молчание не стало казаться тревожным. Наконец, Мейерхольд подошел к Довженко:
— Это на много лет вперед в искусстве.
Мне показалось, что он в этой фразе соединил все — и пафос фильма, и его поэтику, и боль за то, что, может, сейчас не все будет понято.
Начался разговор. Мы сидели довольно долго. Мейерхольда особенно поразила смерть Матки, когда Боженко плачет под буркой.
Я уже давно был настроен на волну довженковского сказа, находился под обаянием его личности, и каждая новая его работа, почти каждое его слово находили отклик в моем сердце. Очень кратко я передал мое волнение, вызванное фильмом, очень скромно, но настоятельно перечислил те куски, которые, с моей точки зрения, ослабляли его воздействие.
Довженко все молча выслушал, сказал, что его тоже что-то царапает, и пригласил всех к себе обедать.
Меня же на протяжении всего дня не оставляла мысль, что я не сказал главного, для чего приехал, того, что Боженко заслоняет Щорса, и об этих проклятых лаптях.
После обеда я все рассказал Юлии Ипполитовне. Она сказала, что подготовит Александра Петровича к этому разговору.
На следующий день, утром мы гуляли с Довженко у щорсовского павильона и вели эту трудную беседу. Сначала он негодовал. Особенно его возмущала боязнь этих самых лаптей, в которых щеголял крестьянский батько. Потом рассмеялся и сказал:
— Не буду же я ссориться с Советской властью из-за лаптей. Купируем их, где можно. Ведь фильм сокращаем почти на часть, я продумал и уже наметил купюры.
Решили, что Хрущеву покажем после сокращений.
Хрущев прибыл через день в точно назначенное время с секретарем ЦК Бурмистенко и с семьей... Он был в синей суконной гимнастерке, в сапогах. В той же униформе был и Бурмистенко. Семья была одета очень скромно и, я бы сказал, провинциально.
Когда просмотр кончился, все подошли к Хрущеву. Начал Бурмистенко говорить что-то хорошее о картине, делая и некоторые замечания. Хрущев его прервал:
— В общем — не хуже «Чапаева»! — видимо, давая самому себе ответ на слова Сталина, который сказал ему о Довженко: «За ним украинский «Чапаев».
— Кто тут из Москвы? — обратился Хрущев к директору студии Ицкову.
Тот представил меня.
— Ваше мнение? — спросил Хрущев.
Я сказал, что смотрю фильм второй раз, что фильм производит большое впечатление, что он является, как тогда говорили, новой победой советского кино и т. д.
Хрущев одобрительно качал головой, семья слушала внимательно.
— Большая работа завершена вами, — сказал Хрущев, обращаясь к Довженко.
Но мне нужно было выполнить свою миссию до конца и я спросил его:
— Никита Сергеевич, нет ли у вас впечатления, что Боженко заслоняет в фильме образ Щорса?
Хрущев насторожился:
— А кто так считает?
Я, не зная, на кого сослаться, чтоб не возбудить у Хрущева внимания к этому вопросу, вначале замялся, а потом ответил, что некоторые работники студии.
Хрущев спросил:
— Ну, а вы как считаете?
Я сказал, что, по-моему, это излишние опасения, что в картине интересно и глубоко раскрыт образ Щорса.
Подумав немного, Хрущев сказал:
— Оба хорошо играют, талантливые артисты. — И обратился к Довженко: — Мы с вами еще подробно поговорим. Сейчас надо смотреть другую картину. — Пожал ему руку.
Довженко с группой ушел, начался просмотр «Эскадрильи N 5».
После просмотра Хрущев предложил мне поехать в ЦК, чтобы поговорить о делах студии.
Я ехал в машине Бурмистенко с сыном и дочерью Хрущева. По их разговорам и замечаниям я понял, что «Эскадрилья N 5» им больше понравилась.
В ЦК мы вошли в коридор, где сидели секретари ЦК, и нужен был еще один пропуск, но Хрущев кивнул, и мы прошли.
Он попрощался со мной, сказал, чтобы я все рассказал Бурмистенко.
Я не буду передавать, о чем мы говорили, вряд ли это интересно, да половину я и забыл, но Бурмистенко кивнул на стоящую на столе у него «вертушку», сказал:
— Вы можете поговорить с Дукельским.
Я снял трубку, сказал номер и услышал голос Дукельского. Сообщил ему, что фильм закончен, что это выдающееся произведение, что мнение Хрущева и Бурмистенко положительное. Он напомнил мне о лаптях. Я сказал, что их не будет и что я выезжаю, а фильм привезут через несколько дней, когда отпечатают хороший экземпляр.
Положил трубку «вертушки». Бурмистенко остался доволен моим сообщением. Он, видимо, боялся, чтобы я не наговорил чего-то лишнего. Бурмистенко уже нет в живых. Он был убит под Киевом.
Хрущев же с семьей, которых я видел сегодня спустя восемь лет второй раз, напомнили мне всю эту довоенную историю.
Звонок «вертушки» прервал мои воспоминания, вернув в сорок седьмой год.
Я снял трубку и услышал:
— Говорит Маленков. Товарищ Большаков!
Я ответил, что Большакова нет. Говорит дежурный по Комитету.
— Хрущев у вас?
Я считал, что не могу укрывать Хрущева от Маленкова.
И направился в зал. Лейтенант пропустил меня беспрепятственно. Я склонился к Хрущеву и удивился, с какой поспешностью он устремился из зала, я за ним.
Мы вошли в приемную. Он спросил, где «вертушка». Я ему показал и сказал, что могу переключить в кабинет, но он взял трубку и вызвал Маленкова.
Видимо, тот спросил его, что он смотрит. Хрущев, скосившись на меня, ответил, что показывает семье наши новинки, и добавил, что может сейчас же приехать.
Поблагодарив меня и снова пожав руку, он заглянул в зал. Оттуда мигом вылетели эмгебисты, видимо, с трудом расстававшиеся с Алисой Фей. Двое покатились вниз к ЗИСу, а подполковник — к «вертушке»:
— «Седьмой» выехал!
На улицах, видимо, перекрывали светофоры.
Семья и лейтенант остались досматривать картины. Вдруг «вертушка» снова подала голос. Звонил Большаков. Я сказал, что гость уехал, семья смотрит и что его никто не спрашивал. Он облегченно вздохнул.
...А тогда, через неделю после моего возвращения из Киева, Дукельский смотрел «Щорса». И «на челе его высоком не отразилось ничего». Он сказал, что длинно. Особенно раздражали его надписи, вроде:
«Близилось к концу незабываемое лето девятнадцатого года. Весь украинский юго-запад белел как от проказы... Щорс метался в этом зловещем кругу, как лев». Дукельский возмущался:
— Он герой, комдив, а не лев... Белел, как от проказы! Просторы сердца! Вы видели? — Требовал отредактировать, сокращать еще и еще.
Мы с Довженко ходили к нему несколько раз, но он уперся:
— Длинно. Сокращайте! Надписи отредактируйте!
Утром ко мне пришел Александр Петрович... Как быть? Долго сидели, думали. И Довженко решился на отчаянное, последнее: показать Сталину, иначе испортим фильм. Надо дозвониться до Поскребышева. Переспорить его было невозможно. Но как дозвониться до Поскребышева?
Вечером дежурил я и сказал Довженко, чтобы он пришел, когда я буду у «вертушки» один. Дукельского куда-то вызвали. Я позвонил Александру Петровичу. Часов в двенадцать приехал Довженко. Наконец мы вдвоем у «вертушки». Александр Петрович набрал номер. Трубку взял Поскребышев. Довженко сказал, что «Щорс» закончен, находится в Москве, в Комитете.
На следующий день Сталин смотрел «Щорса». Фильм был принят без поправок. Сталин завез Довженко к нему домой, и они долго вдвоем прохаживались у дома Довженко, к ужасу охраны. Дворники смотрели с изумлением, как великий вождь ходил с неплательщиком за квартиру. Потом решили: наверное, артист Геловани.

Публикация и примечания Г. Маневич

Маневич И. У «вертушки» // Искусство кино. 1988. № 7. С. 129-135.

Примечания

  1. ^ Автор - Маневич Иосиф Моисеевич (1907 — 1976) — советский сценарист, критик, доктор искусствоведения. С 1936 по 1953 год — редактор Комитета по кинематографии СССР. С 1944 года преподавал во ВГИКе.
  2. ^ Большаков И. Г. — председатель Комитета по делам кинематографии при СНК СССР с 1939 года, с 1946 — министр кинематографии СССР.
  3. ^ Шумяцкий Б. 3. — начальник Главного управления кинофотопромышленности (ГУКФ) СНК СССР с 1930 по 1937 год.
  4. ^ Дукельский В. С. сменил Б. 3. Шумяцкого на его посту в 1937 году.
  5. ^ Калатозов М. К. — режиссер, в 1945 −1948 годах начальник Главного управления по производству художественных фильмов Комитета по делам кинематографии при СНК СССР.
  6. ^ Хрущев Н. С. — в то время первый секретарь ЦК КП(б) Украины.
Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera