Этот образ гораздо больше «пострадал» при экранизации, так как судьба Катерины Ивановны меньше Сониной переплетается с судьбой главного героя, хотя и была для Раскольникова одним из веских оправданий его преступления. Но и сильно сокращенная, роль Катерины Ивановны оставалась достаточно интересной для актерского воплощения.
Кулиджанов искал исполнительницу, в творческой биографии которой были бы роли женщин-красавиц. Это обстоятельство, по его мнению, должно было наложить на мироощущение актрисы особый отпечаток. Ведь при чрезвычайно развитой фантазии Катерины Ивановны малейший приятный факт, пережитый когда-то в жизни, мгновенно превращается силой ее воображения в былой триумф. И актрисе, пережившей подобное ощущение, легче передать это в роли. Тогда особенно трагичной предстанет перед Катериной Ивановной ее настоящая жизнь.
Кулиджанов уделял большое внимание этой стороне жизни Катерины Ивановны — человек, скатившийся на социальное дно из верхних слоев общества, особенно остро должен ощущать несправедливость этого мира. Ведь ее фантазии, так же как и душераздирающие вопли на людях с тщетным взыванием к немедленной и окончательной справедливости, — это форма ее протеста, ее бунта. Она и умом-то помешалась не просто от горя, нищеты, беспросветности, а прежде всего от осознания неправедности окружающего мира. Да и Соня любит ее и уважает прежде всего за это наивное и трагическое стремление к справедливости («Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует... как ребенок!»).
Когда оказалось, что исполнительницы, какая виделась Кулиджанову, найти не удается, Лев Александрович подумал о Майе Булгаковой — актрисе, очень близкой самому духу произведений Достоевского. Нервный темперамент Булгаковой, ее умение передать мгновенную смену состояний, взлет и глубину человеческого падения — все говорило в ее пользу.
Майя Григорьевна взялась за роль с ощущением человека, истосковавшегося по настоящему делу, и работала самозабвенно. Как-то в разгар съемок ей позвонили с другой студии и предложили сняться в интересном эпизоде, нужно было только освободиться на один день. Она наотрез отказалась и долго оскорбленно ворчала: «Освободиться?!.. Я, может, всю жизнь ждала этой роли, а они мне — освободиться!»
Сначала мне удалось увидеть на экране уже снятый эпизод смерти Катерины Ивановны. Впечатление было потрясающее. Поражало выражение глаз Катерины Ивановны, устремленных на Соню и на детей, — Катерина Ивановна смотрела на остающихся в этом страшном мире близких людей с трезвым пониманием всей тяжести их дальнейшего существования.
На съемке я впервые увидела Булгакову, когда шла репетиция эпизода: Мармеладов, пропив все деньги в кабаке, возвращается домой в сопровождении Раскольникова.
Голодные дети, вздорная хозяйка, которая ежедневно грозится выгнать на улицу, нищета предельная, а муж, сбежавший несколько дней назад с остатками своего жалованья и в приличном костюме, возвращается домой в лохмотьях, без гроша в кармане. Какая бездна человеческого страдания!
Майя Григорьевна, от дубля к дублю подхлестываемая собственной возбудимостью, с таким гневом, с такой силой
тащила ползущего на четвереньках Мармеладова за волосы, что Лев Александрович шутя предложил платить Евгению Лебедеву, игравшему Мармеладова, повышенную ставку — как за трюковую съемку. После каждого дубля Булгакова обнимала Лебедева, целовала его в покрасневший затылок, а потом начиналось все сначала.
Собственно, эпизод возвращения Мармеладова входил в массовую сцену, которой был занят Кулиджанов. Он занимался со статистами, изображавшими соседей Мармеладовых. Для них главным образом и проводилась репетиция. На Булгакову — Катерину Ивановну пока почти не обращали внимания. Она же «скандалила» все сильнее, и, когда начали наконец снимать, первые дубли получились у нее уж очень шумными. Но вот очередной дубль актриса играет более спокойно, с каким-то поразительным проникновением вглубь, и все вдруг почувствовали, что захвачены происходящим, что волнуются вместе с Катериной Ивановной. Вот оно, настоящее искусство!
Были у Булгаковой и более спокойные сцены, например, когда Катерина Ивановна рассказывает детям о своей «блестящей» прошлой жизни. И по роману и по сценарию Катерина Ивановна рассказывает об этой жизни, нервно шагая по комнате. Но Кулиджанов избегал съемок с движения. Он посадил актрису к столу и даже дал ей шитье в руки. Отсюда пришло ощущение полного покоя и уюта. (На протяжении этой сцены Майя Григорьевна вышивала имена своих дочек, «чтобы самочувствие было более верным».)
Лев Александрович говорил Булгаковой: «Все, что рассказывает Катерина Ивановна, — это выдумка, отдохновение души... Это ложь, помогающая выдерживать адову жизнь, ложь, рожденная натурой поэтической. Она умиляется своим фантазиям, любит их... А то что „лохмотник“ (Мармеладов) придет опять пьяный — это разрушит мир ее фантазий. И все-таки лучше, чтобы он уже пришел».
Майя Григорьевна показывает, как она собирается играть эту сцену: она ведет свой рассказ мечтательно, с улыбкой, но и за этим внешним покоем ощущается какая-то болезненность, лихорадочность. Вот она закашлялась и затем продолжала: «Тогда еще из Петербурга приехал камер-юнкер, князь...» Лев Александрович уточняет: «Понимаешь, „князь“ возник оттого, что ей камер-юнкера показалось мало... Но интонацию здесь поднимать не надо, просто, мол, князь — неплохой тоже человек...» Майя Григорьевна тотчас пробует одну интонацию за другой. Наконец нужное найдено. Какой богатый по тембру, эмоциональной окраске голос у актрисы!
Появляются люди, несущие Мармеладова, и Катерина Ивановна, с трудом возвращаясь из мира грез, в изумлении произносит: «Что это такое несут?»
Лев Александрович сказал, что в этот момент у Катерины Ивановны больше естественного беспокойства, чем раздражения. И Майя Григорьевна просто и вместе с тем сильно обнажила мгновенный переход от удивления к ужасу.
Кулиджанов был очень деликатен в своих подсказах актрисе, а ее встречные предложения говорили о том, что они хорошо понимают друг друга.
Снимается следующая сцена — у постели умирающего Мармеладова, — сцена, в которой Катерина Ивановна, измученная жизнью, ропщет на бога («Милостив, да не до нас») и все-таки привычно взывает к нему («Боже, что же теперь делать? Чем я его хоронить буду? Чем я детей кормить завтра буду? Боже!»). Сцена начинается с того, что Катерина Ивановна, рассерженная собравшимися любопытными, гневно бранится: «С папиросами! В шляпах войдите еще».
Лев Александрович замечает: «Знаешь, откуда эта брань? Катерина Ивановна ищет опору. Все рассыпается. Это сверх ее сил. И в гневе она находит опору, палку для поддержки...»
В этой же сцене есть эпизод разговора со священником. Лев Александрович советует Булгаковой: «Лучше не плакать. Ведь уже так плохо, что плакать нечем... Катерина Ивановна находит силы вести себя так, словно она у постели больного, словно есть надежда на выздоровление, хотя знает, что муж умирает...» И после небольшой паузы Лев Александрович говорит: «Это в порядке предложения. Пусть она держится! По-моему, так страшнее. Держится, тем более что помолилась. Ну, если заплачешь, так заплачешь...»
Носовой платок Катерины Ивановны к этому моменту уже совсем стал мокрый. Актрисе дают новый платок, предварительно «отфактурив» его (помяв и попачкав о грязную мармеладовскую печку). Майя Григорьевна принимает предложение режиссера. Она не плачет, вернее, слезы у нее не проливаются, а стоят в глазах.
А Кулиджанов все дополняет эпизод новыми выразительными штрихами. Вот священник, пытаясь хоть как-то утешить бедную вдову, высказывает предположение: «Быть может, те, которые были невольною причиной, согласится вознаградить вас хотя бы в потере дохода». И Катерина Ивановна взрывается: «Каких доходов? От него не доходы, а мука была! Ведь он пьяница, все пропивал! Нас обкрадывал да в кабак носил! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!»
— Катерина Ивановна немножко куражится, разговаривая со священником, — говорит Кулиджанов, — уже дошло, уже вот здесь (показывает на горло).
— А может, она завелась от слова «доходы»? — предполагает Булгакова.
— Это я и имел в виду, только другим словом определил...
— У вас более интеллигентное слово...
— Разве «куражится» более интеллигентное слово, чем «завелась»? — улыбается Кулиджанов.
Актриса нашла верную интонацию. Кулиджанов похвалил и попросил только после всего сказанного священнику немного
молча посокрушаться: наговорила, мол, слов злых, а вот в платке — кровь... Булгакова уточняет: «Но ведь и преодоление злых слов есть — слезы-то говорят другое...» Кулиджанов соглашается с этими доводами, и Булгакова играет следующий дубль, говоря свои злые слова сквозь тяжелые слезы.
Кулиджанов доволен и наотрез отказывается снимать еще дубль для звукооператора (в аппарате, кажется, что-то застучало). «Невозможно повторить такое», — говорит он. Но Булгакова все еще не освободилась от напряжения и очень ярко сыграла еще раз (теперь уже только для фотографа группы).
У постели умирающего Мармеладова актриса, очевидно, особенно глубоко постигла душу Катерины Ивановны. Она как бы внезапно прозрела и вдруг объявила после съемки, что ей только сейчас стало ясно нечто очень важное: Катерина Ивановна любила Мармеладова, а он знал это и потому пил еще сильнее! Собственно, она так и сыграла сцену, передав сложность и противоречивость чувств своей героини.
Не менее сложной для актрисы была и сцена поминок, где Катерина Ивановна тигрицей бросается на защиту Сони, оклеветанной Лужиным. Хотя вся драма разыгрывается вокруг Сони, самым активным действующим лицом на поминках оказывается как раз Катерина Ивановна. Соня лишь плачет и слабо защищается. А Катерина Ивановна снова и снова взывает к справедливости, и ее душа, не выдержав еще одного надругательства над беззащитными, оказывается окончательно надломленной (ведь вскоре после этого Катерина Ивановна сходит с ума). К этому моменту актриса уже настолько сжилась со своей героиней, что играла особенно уверенно и точно. Но время от времени она обращалась к режиссеру, чтобы проверить свои решения: «Обнимая Соню, Катерина Ивановна ее в себя вбирает, чтобы спрятать... Да?..» И Кулиджанов подтверждает: «Да, это именно так».
Снимается крупный план Катерины Ивановны в тот момент, когда она увидела внезапно появившегося на поминках Лебезятникова. Нервы Катерины Ивановны на пределе. Неожиданное заступничество Лебезятникова выбивает ее вовсе из колеи, ум ее явно начинает мешаться. Катерина Ивановна смеется, а затем резко обрывает смех. Кулиджанов заметил, что актриса рано оборвала смех и потому сняла нужный акцент. Булгакова пробует снова, и сама чувствует неполноту искомой правды. Но вот эта правда пришла: Катерина Ивановна замирает, резко оборвав смех, с глазами, полными муки...
Сцена, когда измученные Катерина Ивановна и Соня бросаются в объятия друг другу, вызвала огромное волнение у всех присутствующих: участницы массовки плакали всерьез и даже перестали наконец (к большой радости режиссера) слишком старательно «играть» интерес к скандалу, разразившемуся на поминках. Иногда Булгакова уставала от этой «сплошной истерики». Она даже в перерывах разговаривала надломленным голосом предельно истерзанного человека.
Лев Александрович время от времени просил ее, как и Таню Бедову, не мучить себя, сделать глицериновые слезы. Но едва начиналась репетиция, актриса уже вся была в слезах и ни в каком глицерине не нуждалась. Правда, в отличие от Тани Бедовой, Майя Григорьевна быстро справлялась после каждого дубля со своими слезами, «гасила» их. Когда я спросила, как ей это удается, она ответила, что у каждого актера есть свои приспособления. Она, например, начинает передразнивать себя, иронизировать. «Ведь когда плачешь, сильно обнажаешься, — объясняла актриса, — а ирония, насмешка над собой помогают снова спрятаться и снимают слезы». Это ее приспособление ввело однажды в заблуждение одного участника съемочной группы. Он стал уверять, что один ответственный план у Булгаковой не получился, он, мол, собственными глазами видел, как, уходя с площадки, актриса передразнивала себя, сильно гримасничая.
Несмотря на то, что Булгакова производила впечатление человека, предельно захваченного стихией чувств, она не теряла ни на минуту контроля над своими действиями и очень точно выполняла любые технические задания режиссера и оператора. В одном плане, например, оператору Шумскому очень мешало то, что Катерина Ивановна, взволнованная и напуганная людьми, входящими в комнату с умирающим Мармеладовым на руках, вставала со стула, слишком сильно нагибаясь вперед. Актриса пообещала оператору: «Я буду вставать так, как нужно». И действительно, все последующие дубли она вставала, словно аршин проглотила, и это нисколько не отразилось на качестве ее исполнения.
Только однажды она допустила погрешность: забыла надеть сережки Катерины Ивановны. Кто-то попытался свалить вину на костюмера, но Булгакова все взяла на себя, справедливо полагая, что обязана сама следить за деталями туалета.
Было интересно наблюдать, как умела актриса и устранять возможные помехи и находить нужные приспособления. Она деловито закатывала чулки под длинной широкой юбкой Катерины Ивановны, чтобы мысль о том, что они могут лопнуть, когда она упадет на колени перед Лебезятниковым, не мешала играть. Или начинала вдруг перед самой съемкой с повышенной нервозностью реагировать на всякие мелкие неурядицы, раздувая их до скандала, а потом извинялась перед окружающими, объясняя, что это она «настраивала» себя для перебранки с хозяйкой, дабы войти в кадр достаточно разъяренной.
К своей партнерше Тане Бедовой Булгакова относилась слегка покровительственно, но очень дружелюбно и порой даже нежно. Но когда я спросила Майю Григорьевну, почему она не поможет Тане — не научит ее быстро прерывать свои неутешные рыдания, то услышала в ответ: «Не надо. Это само пройдет! А пока пусть поплачет. Может, у нее никогда в жизни не будет больше такой роли, не будет Достоевского. Ведь она наверное, единственная актриса в мире, которая начала с самого великого...»
И мне послышался в ее словах слабый отзвук ревности к так счастливо начавшейся судьбе молодой актрисы. Творческая биография самой Булгаковой складывалась куда труднее. А девичьей мечте о роли Сони так и не суждено было сбыться. Зато в роль Катерины Ивановны Булгакова вложила всю силу своей души, талант, мастерство, темперамент.
В одной статье, посвященной Булгаковой, совершенно справедливо было сказано, что всем своим обликом, обостренным взглядом на жизнь, тревожной способностью к состраданию, умением ощутить чужую беду как свою собственную, настойчивым поиском гармонии в жизни Булгакова удивительно близка Катерине Ивановне.
С самого начала работы над этим образом Майя Григорьевна хорошо усвоила предупреждение Льва Александровича Кулиджанова о том, что главное в фильме — Раскольников. А все остальные персонажи — как осколки разбитого зеркала. Если собрать их воедино, то в зеркале этом можно будет увидеть Раскольникова.
Исходя из этого, актриса совершенно сознательно, в полном соответствии с режиссерским видением играла свою героиню без излишней экзальтации даже в тех сценах, где это было бы вполне допустимо (сцена истерики, сумасшествия).
Позже, вспоминая об этой работе, Майя Григорьевна писала: «Я была переполнена своей героиней, ее жизнь была моей жизнью. Словно бесконечно давно я ждала только этой роли. Мне не нужно было подготавливать к этой работе ни свое физическое самоощущение, ни нервную систему.
И теперь, после завершения фильма, у меня внутренний покой, сознание не зря прожитой жизни».
Исаева К. Катерина Ивановна — Майя Булгакова // Исаева К. Роль. Актер. Режиссер. М.: Искусство, 1975. С. 113-122.