Майя Булгакова только что перенесла тяжелую операцию. А перед этим была тяжелая картина. Трудно сказать, какое испытание подействовало сильнее! И без того не мощного сложения, она стала похожа на худенького, бледного подростка.
Мне стало неудобно утомлять расспросами больного человека, которому надо попросту отлежаться.
— Отлежаться? — удивилась Булгакова.
Мы были незнакомы с Майей раньше, и потому я не знала, что она не то что лежать — она и посидеть минуту не может спокойно.
...Вечер был поздний. Булгакова уже успела побывать на встрече со зрителями и провела рабочий день на тонстудии — озвучивала отснятый эпизод в фильме «Завтраки 43-го года».
— Очень интересный эпизод. Маленький, в две фразы. Но мне он дорог тем, что я сама его выдумала. В эпизоде иначе нельзя. Это для главной роли сценарист и режиссер дают материал, а в эпизоде больше всех автор — актер... Представляете, она — жена военного. Кончила школу, выскочила замуж. Мало что знает, ничего не умеет. А тут война, эвакуация. Она одна и с детьми. Их кормить надо!..
Я так придумала ее портрет — тоненькие бровки высоко, не на своем месте нарисованные, рот острыми уголками накрашенный, жалкая шляпка с цветочками (еще от — довоенного достатка), а поверх шляпки — кашне, знаете, таким уголком зашитое, для тепла... Она в пекарне работает.
Весь эпизод в том, что она вбегает в комнату, хохочет, говорит: «Раздевай меня, Анечка...» Анечка снимает с нее пальтецо, кофточку, а у нее под кофточкой — прямо на тело — тесто намотано... И хохочет она, что ловко провела вахтеров. Смеется потихонечку, чтоб дети не услышали... Отдирает от себя тесто, давится смехом, слезами давится. Стыдно ей, что украла — и себя стыдно и особенно детей. Только чтоб дети не видели! И со смехом и с плачем шепчет: «Это я в первый раз, в первый раз...» И шляпка жалостная, с цветочками на ней трясется...
Майя рассказывает, опять переживая свою крохотную роль в две реплики. И так живо представляется ее беспомощная героиня с нелепыми тонкими бровками и остренько нарисованными губами!
Мы часто говорим о святом значении эпизода, почтительно перечисляем имена великих актеров, не пренебрегавших маленькими проходными сценами. Но очень редко осознаем до конца, что эти актеры, заслужившие почет, имя, уважение ролями (десятками главных и наиглавнейших ролей!), как правило, уже лишь потом, после ролей, трогают и умиляют нас своим скромным и блестящим участием в эпизодах.
А если эпизод — это уже что-то вроде амплуа? Больше того — вроде клейма? Если актерская карточка заполнена с бесстрастной монотонностью: такой-то год — «эпизод соседки», и следующий год — «эпизод соседки», и третий...
Идет время, сменяются фильмы, а амплуа-клеймо остается: эпизод скотницы, эпизод трактористки, эпизод матери Петьки, эпизод жены — Онипки...
Послужной список велик, скоро негде будет вписывать очередной эпизод, а рядом чья-нибудь полупустая актерская карточка, в которой и заполнено-то всего три-четыре строчки, но в каждой стоит прекрасное слово — роль.
Можно уговаривать себя, можно лицемерить перед самой собой: «Не всем же быть главными, должен же кто-то быть и эпизодннком»... Конечно, можно. Но как это все-таки тяжко для настоящего, хорошего актера!
В течение десяти лет Майе Булгаковой приходилось оправдываться перед собой.
— Только не думайте, что все эти десять лет я была несчастливой актрисой, — говорит Майя. — Я люблю многие свои эпизоды. Вы не видели мою работу в фильме «Последний месяц осени»?
Я видела этот эпизод.
Милая, белозубая женщина, мать четверых детей (носит пятого!) — вся в движении, в хлопотах, в действии. «Мамочка моя ридная!» — трижды произносит жена Андрея. Один раз это радость: свекор приехал. Второй — нешуточная материнская угроза: дети провинились. Третий — жалостная бабья дума: уходит старый свекор, кто знает, свидятся ли?
Эти три реплики можно демонстрировать как учебное пособие во ВГИКе — вот ведь что может хорошая актриса!
Работая над ролью, Майя предложила режиссеру Вадиму Дербеневу: давайте я все время буду напевать. Песня — это пульс, это темп жизни!
Жена Андрея бегает по дому с сияющими и озабоченными глазами, с постоянно занятыми делом руками. Когда она появляется в кадре — то ли во дворе, то ли в комнате, — ее шумная и счастливая энергия заполняет весь экран.
Но помнятся и другие, совсем миниатюрные работы актрисы.
Например, Анисья из «Воскресения», самая бедная баба на селе, многодетная мать без мужа. На руках — меньшой грудной ребенок, почти трупик. «Как же ты живешь, Анисья?» — с ужасом спрашивает Нехлюдов. У Анисьи — Булгаковой глаза совершенно неподвижны. Они не смотрят. А если и смотрят, то все равно не видят. В этих застывших, пустых, сухих глазах, лишенных человеческого сознания, — все отчаяние нищей деревни... Нехлюдов спрашивает с болью. Анисья отвечает спокойно и тихо: «Побираюсь»... Помните?
В «Повести пламенных лет» Булгакова играла Алену Ступакову — расстрелянную немцами и случаем оставшуюся в живых девушку с поседевшей головой. Выступая ожившим свидетелем фашистских злодеяний, она улыбалась какой-то жуткой, конвульсивной, счастливой и виноватой улыбкой. Улыбка была, как шок. Дрожали губы, сияли, лучились глаза. Все существо Алены — Булгаковой было наполнено пережитым ужасом и страданиями, но она не могла освободиться от этой столбнячной улыбки, от ощущения кошмара собственной жизни. И только лились слезы. Свет, улыбка и слезы...
Конечно, убеждая меня (а заодно и себя!), что все десять лет, прошедшие после отличного окончания ВГИКа в работе над эпизодами, она не была несчастлива, Майя не кривит душой. Она действительно всегда находила возможность жить творчески. Она даже пела на эстраде: абсолютный музыкальный слух, приятное сопрано и дар драматической актрисы! У нее есть грамзаписи некоторых песен.
И естественно, что при фанатичной преданности Майн Булгаковой актерской профессии, при той страсти и фантазии, которые она вкладывала в каждый экранный эпизод, в каждую эстрадную песню, она получала удовлетворение от своей работы.
И все же... Все же хотелось получить настоящую большую роль.
Вот почему, когда Майя прочла сценарий «Гвардии капитан», она пришла к режиссеру Ларисе Шепитько и сказала: «Лариса, если ты хочешь сделать меня счастливой...»
Майя считает, что она просто уговорила Ларису Шепитько снять ее в роли Петрухиной.
— Я ей сказала: Лариса, никто не будет работать так, как я. Конечно, можно снять Нину Ургант. Она сыграет прекрасно, она очень хорошая актриса. Но ведь она уже Ургант! Для нее это одна из очередных работ... А для меня это все, понимаешь, все! Десять лет прошло, и не было роли. Если не сейчас, то уже никогда... И ведь если ты снимешь Нину Ургант или любую другую актрису, открытую раньше, то у тебя, молодого режиссера, удача не будет полной. А ты открой Булгакову! Лариса, если ты хочешь сделать меня счастливой...
Думаю, однако, что Майя значительно преувеличивает силу своих доводов и недооценивает своей актерской индивидуальности. Решающим все-таки был именно талант, а не просьба актрисы, обращенная к режиссеру.
...Первый месяц съемок Майя вспоминает сейчас, как беспросветное мучение. Она была подавлена свалившейся на нее ответственностью за картину. Привыкшая к темпу и метражу эпизода, актриса торопилась в каждой сцене «выдать» сразу все, на что способна. А картина только начиналась! По затрате духовной, да и просто физической энергии она стоила всех эпизодов, сыгранных Майей за десять лет работы в кино.
Булгакова выходила на съемочную площадку в страшном напряжении, оглядывалась после каждого плана — а что сказал помреж, а что думают осветители?.. Отношения с группой были сложные. Гример отказывался гримировать актрису, оператор не хотел ее снимать. Трудное лицо: скулы, лоб круглый, глаза «завалены», нос далек от классических пропорций... Художник по костюмам так и не смог предложить ничего интересного. Пришлось всю картину проходить в одном костюме — «стандарт, 48» (кстати, в этом оказалась своя точность).
Лишь через месяц работы все пришло в какую-то относительную норму.
— Что вы считаете для себя главным в образе героини? Вы относитесь к ней с жалостью, осуждаете ее, оправдываете, любите без всяких оговорок?
— Не жалею, не осуждаю и не оправдываю. Принимаю такой, какая есть. Петрухина — объективность. Вот такой ее сложили жизнь и время. У нее своя правда, у дочери — своя. А правы обе... Главное для меня во всей работе — это то, чего мы добивались в полном согласии с режиссером, — необходимость гармоничной жизни. Несправедлива по отношению к человеку любая ущербность. Занимаешься не своим делом, не можешь создать нормальную семью, цепляешься за когда-то усвоенные нормы общежития, закрываешь глаза на живое течение жизни. Постепенно теряешь себя... А человек рожден для полного, гармоничного, разнообразного существования. Отсутствие в судьбе моей героини естественности, гармонии — вот для меня главное, человечески важное содержание роли.
— Ваш любимый эпизод в фильме?
— Как всегда тот, которого нет в окончательном варианте. Было снято метража намного больше, чем вошло в фильм. И один из невошедших — эпизод с магнитофоном, от которого сейчас в картине остался кусочек. А была сцена, когда Надя оставалась одна, в халате... Свободная от необходимости изображать из себя «инспектора или директора». Просто в пустой комнате сидела растерявшаяся от сложностей жизни усталая, хорошая женщина. Такая взрослая и такая еще маленькая... Такая несправедливо одинокая... Это был мой лучший «кусок»!
— А мне казалось, что вы назовете финал. По общему признанию, эта сцена вам очень удалась.
— Финал? Ну, разве это «удалась»? Это ведь шестой дубль. Первые пять оказались браком пленки. Вот те, «бракованные», наверное, были хороши. А к шестому — я здорово вымоталась.
— Весь фильм я удивлялась вашей способности говорить глазами. Ведь половину действия вы проводите в немых диалогах сама с собой или с партнером. Как это, грубо говоря, «сделано»?
— Мы с Шепитько нащупали один очень помогающий мне метод работы. Она становилась рядом за кадром и начинала спорить со мной, с Петрухиной. Она говорила о том, как безрадостна моя жизнь, о том, что у меня пустой дом, а впереди неприязнь людей и одиночество... А я имела право только на мысленный с ней диалог. И я отвечала мысленно. Этот диалог превращался в разговор со своим вторым «я». Другое «я» было трезвое, горькое, умное и ироничное. Только оно не учитывало, что пока человек жив, он способен на поступки... И я пыталась опровергнуть его...
Вот откуда у Надежды Петрухиной этот почти физически ощутимый, говорящий взгляд! Когда снимались финальные крупные планы, не было еще ни самолета, ни летного поля, ни ребят, шумно везущих Надежду Степановну «с ветерком», ни черной пасти ангара. Был кусок кабины, камера и суровый голос «обвинителя». «Нет! — кричали глаза Петрухиной, — рано ты меня хоронишь, рано везешь на свалку!.. А может быть, — скорбная детская полуулыбка, мгновенная беспомощность, стоящие в глазах слезы... И снова крик: — Неправда!..»
Мне представляется, что постоянная мысленная борьба с суровым голосом режиссера была в работе над «Крыльями» не только удачно найденным приспособлением, но и отражением той формы совместного творчества, которая сложилась между Майей Булгаковой и Ларисой Шепитько.
Я не раз смотрела фильм, и каждый раз убеждалась, что режиссер и актриса антагонистичны (еслп можно так сказать о единомышленниках) в своей творческой сути.
Майя Булгакова — натура эмоциональная, больше чувствующая, чем рассуждающая, чрезвычайно добрая, безотчетно стремящаяся к оправданию своих героев.
У Ларисы Шепитько — ясность, трезвость и рациональность взгляда. А кроме того, она наделена, как мне кажется, редким для художника качеством — целенаправленной, осознанной, ищущей саркастических форм выражения злостью. Вспомните хотя бы разоблачительную точность портретов членов жюри художественной самодеятельности...
Не берусь утверждать наверняка (это всего лишь вторая работа молодого режиссера), но именно в этих качествах я нахожу особенности и силу творческого почерка Шепитько.
Мысленно сравнивая творческую устремленность Булгаковой и Шепитько, я высказываю вслух предположение, что рабочий контакт актрисы и режиссера был трудным.
— Действительно, мы очень непросто находили общий язык, — подтверждает Булгакова. — Сейчас мне даже кажется, что доводить меня до отчаяния и слез было у Ларисы одним из рабочих приемов, что ли. И она со мной мучилась, и я натерпелась достаточно. Но уже где-то в середине картины я почувствовала, что привязалась к ней необыкновенно. Фильм кончился, и я скучаю без нее, ревную, даже представляю, как она где-то ходит, с кем-то разговаривает, а я уже сама по себе.
— Вы думаете и дальше работать с Шепитько?
— Во-первых, от актера меньше всего зависит, с кем он будет работать. А во-вторых, Лариса взялась сейчас за такой материал, где я ей вряд ли понадоблюсь.
— Каковы вообще ваши планы?
— Мои планы простые — как можно больше работать. Но вот как, с кем? Казалось бы, картина принимается, меня даже хвалят, фильм представили на первую категорию.., а мне тревожно. Раньше было проще и спокойнее: «Булгакова — эпизодник». А теперь ведь и на эпизод не возьмут. Подумают — актриса первой категории да еще главную роль играла: капризничать будет... А я бы не капризничала! С другой стороны — действительно, ведь сыграла, «в люди вышла». Значит, нужно и нос повыше держать и марку! Предлагали недавно роль (роль!) — отчасти повторение Петрухиной. Ситуация другая, но опять одинокая женщина средних лет... Я отказалась.
— Скажите, с кем бы вы хотели играть?
— С Быковым. С Роланом Быковым.
— А что бы вы хотели играть?
— Достоевского. Что угодно, где угодно, с кем угодно.
— А если не Достоевского?
— Современность, классику, реальность, сказку, драму, комедию... но — о любви. Потому что любовь — это все чувства, доступные человеку. Только чувства, обостренные личным счастьем или личным страданием... Хочу сыграть радость любви, женщину, переполненную счастьем!
Левшина И. От эпизода — к роли // Искусство кино. 1966. № 11. С. 81-85.