Любовь Аркус

«Чапаев» родился из любви к отечественному кино. Другого в моем детстве, строго говоря, не было. Были, конечно, французские комедии, итальянские мелодрамы и американские фильмы про ужасы капиталистического мира. Редкие шедевры не могли утолить жгучий голод по прекрасному. Феллини, Висконти и Бергмана мы изучали по статьям великих советских киноведов.

Зато Марк Бернес, Михаил Жаров, Алексей Баталов и Татьяна Самойлова были всегда рядом — в телевизоре, после программы «Время». Фильмы Василия Шукшина, Ильи Авербаха и Глеба Панфилова шли в кинотеатрах, а «Зеркало» или «20 дней без войны» можно было поймать в окраинном Доме культуры, один сеанс в неделю.

Если отставить лирику, «Чапаев» вырос из семитомной энциклопедии «Новейшая история отечественного кино», созданной журналом «Сеанс» на рубеже девяностых и нулевых. В основу этого издания был положен структурный принцип «кино и контекст». Он же сохранен и в новой инкарнации — проекте «Чапаев». 20 лет назад такая структура казалась новаторством, сегодня — это насущная необходимость, так как культурные и исторические контексты ушедшей эпохи сегодня с трудом считываются зрителем.

«Чапаев» — не только о кино, но о Советском Союзе, дореволюционной и современной России. Это образовательный, энциклопедический, научно-исследовательский проект. До сих пор в истории нашего кино огромное количество белых пятен и неизученных тем. Эйзенштейн, Вертов, Довженко, Ромм, Барнет и Тарковский исследованы и описаны в многочисленных статьях и монографиях, киноавангард 1920-х и «оттепель» изучены со всех сторон, но огромная часть материка под названием Отечественное кино пока terra incognita. Поэтому для нас так важен спецпроект «Свидетели, участники и потомки», для которого мы записываем живых участников кинопроцесса, а также детей и внуков советских кинематографистов. По той же причине для нас так важна помощь главных партнеров: Госфильмофонда России, РГАКФД (Красногорский архив), РГАЛИ, ВГИК (Кабинет отечественного кино), Музея кино, музея «Мосфильма» и музея «Ленфильма».

Охватить весь этот материк сложно даже специалистам. Мы пытаемся идти разными тропами, привлекать к процессу людей из разных областей, найти баланс между доступностью и основательностью. Среди авторов «Чапаева» не только опытные и профессиональные киноведы, но и молодые люди, со своей оптикой и со своим восприятием. Но все новое покоится на достижениях прошлого. Поэтому так важно для нас было собрать в энциклопедической части проекта статьи и материалы, написанные лучшими авторами прошлых поколений: Майи Туровской, Инны Соловьевой, Веры Шитовой, Неи Зоркой, Юрия Ханютина, Наума Клеймана и многих других. Познакомить читателя с уникальными документами и материалами из личных архивов.

Искренняя признательность Министерству культуры и Фонду кино за возможность запустить проект. Особая благодарность друзьям, поддержавшим «Чапаева»: Константину Эрнсту, Сергею Сельянову, Александру Голутве, Сергею Серезлееву, Виктории Шамликашвили, Федору Бондарчуку, Николаю Бородачеву, Татьяне Горяевой, Наталье Калантаровой, Ларисе Солоницыной, Владимиру Малышеву, Карену Шахназарову, Эдуарду Пичугину, Алевтине Чинаровой, Елене Лапиной, Ольге Любимовой, Анне Михалковой, Ольге Поликарповой и фонду «Ступени».

Спасибо Игорю Гуровичу за идею логотипа, Артему Васильеву и Мите Борисову за дружескую поддержку, Евгению Марголиту, Олегу Ковалову, Анатолию Загулину, Наталье Чертовой, Петру Багрову, Георгию Бородину за неоценимые консультации и экспертизу.

Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Мы всегда были очень одиноки

Фрунзенская набережная, дом N 46.

— Проходите, проходите. Чувствуете, мы вас рыбным супом встречаем. У нас везде книги, вот видите, еще под кроватью все забито. Я держала часть на даче, но после того, как нас обокрали, пришлось перевезти... Вор попался интеллигентный...
— Поймали?
— Да, оказалось, он 33 года провел в тюрьме, сейчас ему 54. Главное, обидно было, унес Монтеня, Толстого, Достоевского. Я его спрашиваю, зачем вы классику-то увели? А он мне отвечает: «А кто ж плохие книги покупать-то будет?» Вот такие сейчас воры. Ну, задавайте вопросы.
— Недалеко то время, когда ваше поколение потянет писать мемуары. Я думаю, у многих одна из первых глав будет посвящена ВГИКу шестидесятых. Вы вспоминаете это время как счастливое?
— Конечно. В первую очередь потому, что таких людей, с которыми мы тогда общались и которые были рядом, я больше вот так, вместе никогда не встречала. Были Шукшин, Тарковский, Кончаловский. Вася тогда жил в общежитии. Лида Федосеева пришла к нам на 3 курсе. Как раз во время нашей учебы Шукшин снимал «Живет такой парень». Лида Александрова, которая играет в этом фильме, тоже училась на нашем курсе. У нас были замечательные педагоги. Сергей Аполлинарьевич Герасимов умел создавать вокруг себя уникальный духовный микроклимат. Мы совершенно не чувствовали возрастной разницы. Потом у него была чудная манера, талант педагога — он умел делать вид, что каждый человек ему интересен. Я до сих пор не разобралась, что это — чисто педагогическое или просто естественное свойство его личности. Скорее второе, потому что он никогда не различал «своих» студентов и «чужих», ему было интересно с каждым. Причем я никогда не слышала, чтобы он рассказывал о себе, не было в нем и самолюбования, назидательности. Он защищал нас от мира, часто жестокого и беспощадного, стеной из великой русской литературы. Помните, по Блоку: «Пушкин, тайную свободу пели мы вослед тебе. Дай нам руку в непогоду...» Я считаю, что единственное, что может защитить человека сейчас от лавины агрессивных сведений — только великая литература.
— Не получилось так, что вы жили в каком-то романтическом мире и были изолированы от внешних идеологических, нравственных влияний?
— Да, конечно, еще и потому, что Герасимов был совершенно убежден в правоте страны, что ли, ее курса. Был уверен, что идет развитие, пусть с какими-то издержками, трагедиями, считал, что это болезнь роста. И в чем-то был прав, я думаю. Вообще, наше поколение в гораздо большей степени явилось наследником предыдущего, чем сегодняшние молодые. Мы все-таки дети 41-го года. В пять лет испытать Победу и все, что с этим связано... При всех тяготах, это был огромный подъем, эмоциональный и духовный. И слова «партия», «коммунист» для многих из нас навсегда связаны со словом «Победа», и я никогда не смогу принять и согласиться с той глумливой интонацией, которой пропитаны сегодня многие публикации в прессе, многие выступления по телевидению. Я ненавижу предательство и никогда не смогу простить его ни по отношению к себе и своим близким, ни по отношению к стране, Родине. А что касается разных переоценок, то с нашим поколением не раз это было. Конечно, все мы очень разные, тот же Андрон Кончаловский, который уже тогда все видел реально и хотел быть гражданином мира, не ограничивая себя пределами одной страны, хотя я уверена, что лучшие свои фильмы он сделал здесь. Нам до последнего казалось, что даже при существующей модели общество может выйти к каким-то разумным формам, экономическим, культурным, сохранив свои идеалы. Я не знаю марксизма, но мне кажется, что его идеалы мало чем отличаются от христианских, предположим. И если христианство не изменило мир к лучшему за два тысячелетия, то у нас было только 70 лет.
— Может, теория и хороша, но как с ней примирить практическую сторону дела?
— Ну да. Вот у меня настольная книга «Рассуждения господина Жерома де Куаньяра», где он пишет, что можно устроить хорошую жизнь, если только убрать, допустим, 200 тысяч человек, которые мешают. Этот вариант, конечно, неприемлем в любом случае, ради любой идеи. Но у каждого из нас своя история. Мое сознание, например, очень сильно определила история нашей семьи. Через год после моего рождения, в 42-м году, в блокаду погибла мамина сестра Галя. Бабушка просто обезумела от горя, представьте себе, дочке 19 лет, только что поступила в институт, отличница... Для своей бабушки я просто была соломинкой, за которую она ухватилась и которая помогла ей выжить. Или папа. При обороне Москвы его ранило так тяжело, что на праздновании 35- или 40-летия Победы в этой деревне, Акулово, на обелиске он увидел свою фамилию. Его уже считали мертвым. Второй раз, тоже очень тяжело, папу ранило при форсировании Днепра, в 43-м. Из 600 человек его подразделения после недели боев осталось в живых 11. Они все получили Героя. Эти события будут определять мою жизнь. Так же я буду любить военные песни, которые любили мои родители. И здесь меня уже не исправишь, даже если за это будут сажать.
— Мне кажется, в этой привязанности ничего страшного нет.
— Ну это вы сейчас так говорите, а через пять лет неизвестно, что будет. Может так повернуться... Вот объясните мне вы, демократически настроенный молодой человек, почему мы должны вернуть Германии военные трофеи?
— У войны свои законы, и я тоже не понимаю, почему нужно отдавать оплаченное кровью миллионов. А что, уже просят?
— Мне звонит Александр Любимов из «Взгляда» и говорит, что они снимают сейчас фильм для Германии, в котором обсуждается проблема возвращения на родину военных трофеев, и нужно интервью с Губенко. Самое трогательное, что это происходит 9 мая. Так что дети победителей хлопочут, как бы отдать бедной Германии трофейное имущество.
— За валюту многое можно купить...
— Вы знаете, сейчас я понимаю, что в стране, где главным идеалом становятся деньги, я никогда не буду счастлива. Хотя вполне допускаю, что среди людей нашего поколения очень многие нормально адаптируются в таком обществе. Вот свежий пример. Приехал Юрий Петрович Любимов и приехал в первый раз Войнович. Мы собрались у Любимова, были Можаев, Шнитке, Окуджава. И Войнович с Любимовым и Катей, его женой, завели длинный разговор о том, где надо купить билеты, чтобы было на 20 рублей дешевле, в какой карточке что нужно писать, чтобы меньше заплатить налог, о том, что компьютеры нужно покупать в дороге, на Тайване, что там дешевле. Во Франции он стоит столько-то и так далее, и так далее. Мы с Ирой, женой Шнитке, сидели-сидели, слушали, потом вышли. К нам подошел Булат, мы переглянулись так... Эта сцена на меня сильно подействовала. Люди, которые большую часть жизни прожили в России, занимались русской культурой, за 5 — 10 лет так изменились. Может быть, я не права, но мне нравилось в нашей стране то, что деньги в ней мало что значили. В нашей юности не принято было преувеличивать или подчеркивать свое благосостояние. Например, Карен Хачатурян, из очень благополучной семьи, был чрезвычайно деликатный, свой «оппель» он оставлял за три километра от института и шел пешком. Всегда был очень скромно одет. По тем меркам наша семья тоже считалась благополучной, но меня никогда особенно не одевали в детстве, и так я как-то и привыкла. Помню, у нас была девочка, родители которой жили в Германии, так она каждый день переодевалась. И однажды, это уже был верх пижонства по нашим понятиям, она пришла в меховой юбке. Из тигра. И тут уж наша добрейшая Тамара Федоровна Макарова вынуждена была сделать ей замечание.
— Про общежитие ВГИКа вашего времени уже давно ходят легенды. Может быть, потому что многие стали «звездами», поднялись высоко. А тогда все жили вместе, были молоды...
— Я была там всего два раза. Первый раз на дне рождения мне стало просто страшно. Теперь я, конечно, понимаю, что трезвому человеку в такой компании находиться нельзя. Надо было либо пить со всеми, либо уходить. Но нужно сказать, что меня никогда не привлекал «богемный» образ жизни.
— То есть богемным образом жизни во ВГИКе считалась хорошая пьянка.
— Ну да, ребята, знаете, собрались, в общем — дети. Это казалось шикарным. Все читали Ремарка, Хемингуэя, как раз вышел его двухтомник. Все смотрели «Касабланку» с Ингрид Бергман и Хамфри Богартом. И в общем, так надо было, чтобы быть взрослым, чтобы быть любимым. И вот, на этом дне рождения моей подружки Ларисы Лужиной все сразу выпили, закурили, дым коромыслом. И это было такое непривлекательное зрелище, что, конечно, я сидела просто в ужасе. А поздно ехать домой я боялась и осталась у девочек ночевать. Губенко вошел в комнату и высказал мне все, что он думает. О своем омерзении к богатым, которые презирают бедных, показывают, что они как бы выше, а на самом деле нет. В общем, все, все. Это была ссора на три года жизни. Мы больше не разговаривали. Когда куда-то шли всем курсом, нас вместе не приглашали. И таким образом я оказалась даже вне жизни курса.
— А Николай Николаевич уже тогда был в центре всех событий?
— У него очень деятельный характер, он обязательно должен во всем участвовать. Может, детдомовское воспитание «виновато». Во всяком случае, это его большое преимущество и его же беда. Коля не может безучастно сидеть, когда где-то что-то не ладится, ему кажется, что он обязательно должен вмешаться, наладить. А так как в этом мире наладить мало что можно, это всегда будет приводить его к жуткому противоречию с людьми, с обществом. На курсе его уважали, несмотря на то (а может, благодаря тому), что он все время совершал какие-то резкие движения. Дрался, бил кого-то, его все время вызывали на комсомольские собрания. Было несколько критических ситуаций, когда дело доходило до исключения из института. Коля, конечно, был очень невыдержанный.
— И как же вам понравился такой хулиган?
— Да, в ссоре мы были до самого «последнего звонка». Уже он мне очень нравился, и я была влюблена. Все мы были тогда влюблены, жизнь текла бурная, как бывает у всех и всегда в 18 лет. Были трагедии, несчастная любовь. У Коли было много приключений, о которых я знала, — ведь на одном курсе учились. И я, честно говоря, не могла поверить, что буду в этом длинном списке 18-й. Я боролась, и мне было дико, что я не могу преодолеть в себе этого ужасного тяготения. Но несмотря на то, что у меня на первом курсе тоже был роман, который не удался, моя сибирская жизнестойкость помогла, и мир для меня не кончился с этой юношеской любовью. Она естественно перешла в другую, которая и оказалась очень счастливой. На этом «последнем звонке» я сама подошла к Коле и сказала, что было бы глупо так расставаться, не помирившись. Коля это понял совершенно однозначно, повел меня в общежитие, запер свою комнату на ключ и решил, что раз мы уже помирились, то это дело нужно скрепить. И когда я ему объяснила, что это не одно и то же и ничего не вышло, то он очень удивился. Мы расстались друзьями. И хотя через год мы были уже вместе, но все-таки я часто думаю, что если бы тогда это случилось, я бы испытала какое-то чувство неловкости, стыда, что могло бы стать преградой между нами. А тут я год шла на этот костер, который совершенно уничтожил мою семейную жизнь. У меня был очень хороший муж, художник.
— И с тех пор, как признавался в своем интервью Николай Николаевич, вы чуть не поссорились только один раз, когда решался вопрос о новом назначении.
— Нет, конечно, семейная жизнь никогда не бывает совершенно безоблачной, но я считаю (тьфу, тьфу, тьфу), что мы с Колей — идеальная пара. Когда мы соединились, мы настолько читали одно, любили всегда одно, одних и тех же людей, что в конце концов сложилось так, что вот дайте мне сценарий, я прочту и скажу, понравится он Коле или нет. Это и к людям относится. Если я люблю какого-то человека, я уверена, что и Коля с ним тоже поладит. И наоборот.
— Так что при желании вы могли бы его замещать на посту министра культуры.
— Нет, нет! На посту министра — нет! У меня нет этого адского терпения, работоспособности. С моим характером нельзя быть министром. Если мне не понравится какой-то человек, я не стану с ним встречаться, работать. У Коли — по-другому, нравится не нравится, но если для дела он нужен — все. Вот, например, Любимов. Есть множество людей, режиссеров, которых Коля обожает, а работать будет все равно с Любимовым, потому что он профессионал. И так же в министерстве. Он ни одного человека не уволил, пока не познакомился с ним лично, пока не поговорил о нем буквально со всеми. И только от одного человека он сразу же отказался, потому что о нем не было ни одного не то что положительного, но даже нейтрального отзыва.
— Как вы считаете, а сам Губенко подходил для этой работы?
— Вы знаете, когда приехал министр культуры Франции, о котором сами французы очень хорошо отзываются, помню, в нашей беседе я пришла к такому выводу, что даже очень хороший министр не может французскую культуру ни ухудшить, ни улучшить. Эта страна культурна и так по своему экономическому, идеологическому и бытовому состоянию. У нас же, хоть поставьте человека семи пядей во лбу, умницу, образованнейшего, экономически грамотного — что можно сделать, если элементарно нет денег?
— Но были какие-то достижения за время его работы?
— Достижение, я считаю, одно — он смог как-то изменить статус министра, сделать открытыми двери кабинетов. Хотя это тоже не его заслуга, времена переменились. Мы очень быстро привыкли к хорошему. Вспомните Демичева. Сколько я ни была на различных заседаниях и приемах, никогда не слышала его голоса. Он только важно сидел с этими своими промытыми и уложенными волосами, вставал и уходил. Вот что такое был министр. Чем уж он там занимался? Но в чем парадокс сегодняшнего времени — при всеобщем развале в союзном правительстве, в общем, собрались порядочные люди. Допустим, Щербаков. Он, практик; строил КамАЗ начиная с палаток и колышков в земле. Он знает, что такое капиталовложения, как их распределить, как собрать, чего ожидать через 10 лет. Это мозги, работающие практически. Это не теоретик, который занимается построениями на бумаге. Помните, в «Войне и мире» Кутузов и все эти генералы немецкие с их замечательной диспозицией. Коля был в восторге от Щербакова. Он всегда приходил к нему на помощь как старший и опытный товарищ. Что означало, например, подписать у Рыжкова повышение зарплаты библиотекарям? Это практически невозможно. У управляющего делами на столе лежала полуметровая стопа бумаг. Каждое письмо кладется вниз. Накладывается и залеживается. Коля это понял, а может, тот же Володя Щербаков ему подсказал, и стал нужную подпись доставать окольными путями. Для чего Коля ходил на все эти заседания? Он Рыжкова в уголок и тут же дает ему подписать. И аппарат рыжковский, эти ребята, которые не подпускали к нему в приемную, стали уже Рыжкова ограждать от Коли. Действительно, их можно понять — там вагоны стоят, шахтеры бастуют, вопросы как бы более насущные, а 20 или 30 миллионов уже ушли библиотекарям.
— Но вы уже как-то разобрались в этой системе?
— Чтобы разобраться, нужен срок, хотя бы тот, какой Коля там просидел. В последнее время, конечно, ему было намного легче. Но не мне. Почему, например, я была против его назначения — потому что все эти годы у меня не было мужа. Коля целиком отдается работе, и когда мы работали в кино, это позволяло большую часть времени проводить вместе. Когда же он ушел работать в театр, то с 9-ти до 9-ти он был ежедневно в театре, без выходных, без праздников, если играл спектакль, значит до 11-ти. В министерстве: в 8 уезжал, в 10 (если не было вечернего мероприятия) приезжал. Виделись мы с ним, если шли куда-то вместе: концерт, театр, прием. Даже дома или на отдыхе я чувствовала, что мыслями он не со мной, голова продолжает работать, в уме перерабатывая горы бумаг. В каждой — крик о помощи, пожар. А между тем это были самые тяжелые годы моей жизни. Смерть папы. Рухнула каменная стена между мной и миром. С трудом выкарабкиваюсь из-под обломков. Тяжело больна мама. Несколько лет лежит совершенно беспомощная. И вот как раз сейчас я оказалась совершенно одна. Конечно, я могла взять машину, поехать на вернисаж, на прием, в театр, на концерт...

Но мне, Онегин, пышность эта... 
Постылой жизни мишура... 
...Что в них, сейчас отдать я рада 
Всю эту ветошь маскарада, 
Весь этот дым, и шум, и чад 
За полку книг... 

Но, конечно, были интересные встречи с людьми, с которыми в обычной, так сказать, жизни мы никогда, возможно, не встретились бы, не поговорили. Например, шесть часов с Ростроповичем. Очень интересно. Но иногда ощущения от общения с нашими мастерами культуры неприятные. Встречаются люди не нашего отношения к жизни, их близко лучше не знать. А бывает человек-праздник: Миша Лавровский, Башмет Юра, Наташа Гутман.
— Но зачем же все-таки Губенко согласился на такую работу?
— С одной стороны, это бесценный жизненный опыт, который ему был интересен как художнику. Потом многие, не только он, в это необыкновенное время почувствовали себя призванными. Обратная сторона — идите сюда, я вам покажу. Вот видите, горы, мешки бумаг, завалы кругом. Моя мечта — собрать все эти бумаги, когда они уже будут не нужны, и устроить костер во дворе. Восемь часов скучнейшей для человека такого склада, как он, бумажной работы. Только его адская самодисциплина... Помимо всего прочего, это гигантская ответственность. Кроме ответственности... я вам скажу еще одну вещь. В этой стране еще никогда никому не сказали «спасибо». То есть мертвым, может быть, Дмитрию Донскому там... Живому, ушедшему с поста, — никогда. Ведь Коля ровно через месяц, когда столкнулся с этой стеной бумаг, готов был уйти, но — характер... Он понял сразу, что все плохо, денег на культуру нет и главное — ситуация в стране...
— У него были какие-то планы, конкретные цели?
— У него было три мечты — реконструкция и реставрация библиотеки имени Ленина, консерватории и коллекции музыкальных инструментов, которые сейчас находятся в жутких условиях, в подвале. Это наше национальное достояние. Еще он мечтал сделать музей современного искусства. Говорил — хотя бы одно что-то сделать, чтобы уйти с чем-то сделанным. Под музей современного искусства очень бы подошли бывшие провиантские склады. Красивый получился бы комплекс — Дом художника на Крымской, а напротив музей современного искусства. Но там гараж Минобороны, какой-то кабель, который очень трудно и дорого перекладывать. Придется искать что-то другое. В общем, на каждый вопрос находилось огромное количество препятствий.
— А что помешало отдать библиотеку Шнеерсона хасидам?
— Если одним словом, то мировой опыт. Представьте себе, что в Вашингтонскую библиотеку, где хранится архив донских казаков, приехали четыре чубатых молодца в штанах с лампасами и устроили в кабинете директора демонстрацию и голодовку с требованием срочно отдать им архив. После чего вопрос обсуждается в Конгрессе и архив самолетом летит в станицу Вешенскую. Я думаю, скорее это закончилось бы для них минут через пять в полицейском участке. Во-первых, никто просто так ничего не отдает, как бы это в музей ни попало. Ни Британия, которая в свое время вывезла в свои музеи весь мир. Ни французы. Наполеон ведь очень много вывез из Италии, Египта, Греции, и все это стоит в музеях Парижа. Я понимаю, что это звучит цинично в качестве аргументов, но вот еще такой факт. В свое время рукописями хасидов очень интересовался большой друг нашей страны Арманд Хаммер. Он просто так ничем не интересовался. По предварительным оценкам, библиотека Шнеерсона стоит порядка 120 миллионов долларов. И Хасбулатов, который подписал какие-то бумаги на выдачу библиотеки, мог попасть в плохую историю. Помните, в «Огоньке» была серия статей о том, как неграмотные «вожди» продавали ценности из Эрмитажа. Коля говорил Хасбулатову: «Вы возьмите, почитайте, то же самое через десять лет будут писать про вас».
Так что мы были свидетелями точно рассчитанной операции. Пользуясь неразберихой в стране и хаосом в правительстве, нас в очередной раз пытались облапошить.
А вот интересно, почему не требуют из Ленинской библиотеки прижизненное издание Данте. Да мало ли что! А нам сам Бог велел отправиться за гигантской коллекцией Фаберже, которую вывез в 20 — 30-е годы Хаммер, оставив единицы работ мастеров фирмы в Эрмитаже. В газетах пишут: «Губенко должен, отдать то, что ему не принадлежит». Коля отвечает: «Губенко не может отдать то, что ему не принадлежит». Это был замечательный повод для отставки. Потому что передача означала бы полный развал и некомпетентность нашего правительства в области культуры.
Мы не так богаты, чтобы позволять себе терять то немногое, что есть. Те же трофеи. Не странно ли, что немцы, такие аккуратные и педантичные, когда речь идет об их собственности, сохранили ничтожную часть сокровищ, которые вывезли от нас, мы же с нашим беспорядком и хаосом в собственных делах сохранили все, что вывезли от них. И это мы тоже должны отдать? Когда люди умеют сохранять и преумножать свое достояние, они достойны своей истории. Когда они готовы все разрушить — они тоже достойны своей истории.
— Вы довольно быстро продвинулись в правительственные сферы и вынуждены теперь вращаться, что называется, в «высших кругах». Вы растеряли своих прежних друзей?
— Мы всегда были очень одиноки. Мы расположены к людям и любим в основном тех, с кем работаем. Это специфика нашей профессии. Наша работа настолько поглощает и вытесняет из жизни все... В работе Коля очень требователен, он может выйти на площадку и с воспалением легких, стоять под дождем и так далее. Такого же отказа от себя он требует от людей, которые его окружают. Те, кто так к работе не относится, не остаются рядом с ним ни на секунду. Так что близкими нам людьми становятся единомышленники, соратники. Коля обожает своего оператора Александра Княжинского, художника Юру Кладиенко, очень любит Элика Караваева, оператора, художника Сашу Толкачева. В театре это — Давид Боровский. Конечно, удачи очень сближают, неудачи — наоборот. Возьмите уж самый дружный тандем Михалкова с Адабашьяном. Много лет у нас с Колей была большая любовь к Шукшину. Сразу и навсегда. Когда Коля после окончания ВГИКа задумал писать свой первый сценарий, он сразу пошел к Шукшину. Я боялась долгое время с ним знакомиться, потому что знала, что я не в его вкусе даже чисто внешне, и потом я боялась нарушить то равновесие, те хорошие отношения, которые у них сложились с Колей еще с общежития. Но когда мы познакомились, он принял меня как бы в приложение к Коле. С Лидой мы, конечно, очень разные, но я видела ее счастливой — это замечательное зрелище. Она чувствовала в нас эту большую любовь к ним, звонила, мы каждый день по сорок минут говорили. Шукшин ведь был очень одиноким. В сущности, в те годы единственное, что ему было нужно, — это тишина и письменный стол, так он был полон замыслов. Мы были вместе в самые тяжелые моменты. На все худсоветы обязательно ходили, особенно когда становилось известно, что фильм хотят закрыть. Но дружбой я это не могу назвать, это была просто огромная любовь с нашей стороны, которая ими принималась. Когда он умер, это место не занял никто.
— Как вы думаете, какие перспективы у вас в связи с последними событиями?
— Я очень подавлена. Мне настолько не нравится то, что происходит, что даже жить не хочется в этой стране. Мне, которая всегда была такой патриоткой и, честно говоря, осуждала людей, которые уезжали.
— Собираетесь?
— Нет, это невозможно. Я нигде жить не смогу, но и здесь трудно. Причины тут, конечно, не бытовые, если так сложится, я смогу жить на хлебе и воде. Больше всего мне не нравится чувство ненависти и агрессивность, пропитавшие наше общество. Будь моя воля, если немножко отойти от демократии, я бы запретила агрессивность, месть, ненависть — все, что может сделать больно кому-то. Уважение к человеку — единственное лекарство и спасение. Иначе... Ведь правда, что Югославия — только цветочки...

Болотова Ж. Жанна Болотова: «Мы всегда были очень одиноки» (инт. Андрея Титова) // Искусство кино. 1992. № 4. С. 99-107.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera