Раскол в Таганке стал последней стадией краха режиссерского театра 70-х. Симбиоз академизма с гиньолем, площади с библиотекой в 90-х годах оказался абсолютно неуместен: мужик прекратил носить с базара Белинского и Гоголя, разночинец тоже ушел из народа и стал все сильнее обособляться, что привело к созданию жесткой сословной морали.
Это больно ударило режиссеров любимо-спесивцевской школы, всю жизнь бравших зрителя криком, свечками, тельняшками и прочим полухудожественным электрошоком (последняя попытка поженить оперный театр с борделем была явлена Вячеславом Спесивцевым на конкурсе «Мисс Бюст—93» праздника газеты «Московский комсомолец». Актеров, пытавшихся в перерывах между демонстрацией бюстов читать классические монологи, диким свистом сдули со сцены).
Крушение стиля ранило мэтров особенно сильно еще и потому, что для лидеров театра нахрапа прижизненное обожествление особенно характерно. С возрастом у них начисто пропадает рефлексия и в любой неудаче видятся лишь зависть и интриги, интриги и зависть.
28 июня арбитражный суд г. Москвы документально удостоверил крах, подтвердив решение о разделе театра.
Любимов пригрозил уехать.
Никто не испугался.
Шел девяносто третий год.
<...>
Эх, Таганка-интриганка...
Царей не убивают зря.
Не бывает такого, чтоб без огня, да вдруг дым.
Хоть Николая Романова, хоть Николая Чаушеску, хоть Людовика XVI — не бывает. Семью — сто раз зря, но чтоб на царя столько набожного народу поднять — это очень надо расстараться.
И революции зря не случаются. Просто по закону больших объемов.
Это я к тому, что Юрий Петрович Любимов на Таганке — царь, бог и воинский начальник, и иного и быть не могло, ибо авторский театр всегда жил на диктате.
А на него, помазанника, полтруппы поперло. Почему бы?
Догадайтесь с трех раз.
Догадались? Поехали дальше.
Не бывает расколов в плохих театрах. Оттуда просто уходят хорошие люди, которых не наберется на раскол.
Не бывает расколов в хороших театрах. Оттуда просто удаляют плохих людей, которых тоже не набирается.
Расколы случаются в театрах, бывших хорошими. С репутацией. С волнами былой славы. Со шлейфом людских привязанностей. Касается и газет, и киногрупп, и телередакций.
Сейчас вообще время вчерашних репутаций и былых заслуг. В глазах театральной и читающей общественности конфликт в Таганке выглядит следующим образом: справа — автор антипорнографического указа и исполнитель роли Ленина, красноперый министр культуры Николай Губенко. Слева — Мастер, Творец, Буревестник революции Юрий Любимов.
Как будто Губенко не ставил «Подранков», а Любимов не плясал в ансамбле НКВД. А Ельцин вообще был кандидатом в члены Политбюро. Ну и что? Как будто в этой стране есть хоть один человек, который не клялся на верность Коммунистической партии. Забыли, как в пионеры принимают? Прочтите еще раз торжественное обещание.
Между тем в 1989 году Губенко собрал театр по осколкам, помирил сто раз переругавшуюся команду, вернул людей из «Современника». И Любимова в страну вернул тоже он, и поселил в своем, между прочим, доме. Подлый министр культуры, отговаривавший нас ходить на антикоммунистические шествия.
И уж совсем неприлично укорять его теперь, задним числом, за апелляции к светлому уму Леонида Ильича. Человек спасал спектакль, общее дело, никого при этом не резал и не продавал.
А вот Художник-то как раз и бортанул труппу не далее как в 1984-м. Поматросил и бросил.
Тогда это выглядело несколько в ином свете. Гневный голос. Сатрапы. Послушный им народ. Родины лишили. А результат?
Два зайца на поясе. Там — имя-ореол-постановки-доллары. Здесь — терновый венец изгнанника. Вернусь — собаку бездомную буду разглядывать, под почтительное щелканье фотокамер.
Ну да. Он возвысил голос — а невыездными-непечатными стали его люди. Работы лишали, закрывая один за другим спектакли, — их. Арестовывали — Смехова. Хоть и на три дня.
За смелый голос командира расплатилась армия. Сегодня многие считают это предательством. «Можно сколько угодно вставать в позу короля Лира, — говорил Леонид Филатов, — только не выходит, короля Лира предали собственные дети, а тут все было наоборот».
Наверно, это было не так. Просто сытый гений не подумал о голодных марионетках. Не захотел подумать. Поступиться граном правды ради какой-то сотни человек с очень маленькой буквы, которые ему абсолютно всем обязаны и почти все ни разу не снимались в кино.
Зачинщик и заступник, способный от Капицы позвонить по вертушке самому генсеку, перешел линию фронта, да и махнул рукой: гори огнем!
И надеяться стало не на кого.
Красная Армия в лице Михаила Горбачева еще только седлала коней.
Лучшие годы нашей жизни
Весь мой десятый прошел под знаком красного квадратика «Таганка. Вознесенский. Из носа ночью — кровь», — писал тогда в поэтической автобиографии непутевый сын первого зампреда КГБ Сергей Бобков.
Я срывался со всех уроков, мел трюм сцены, помогал костюмерам, таскал ящики с газировкой в буфет, «ты уже убежал, бой!» — не за деньги — за спектакли. Грузил мусорку, раскатывал ковровые дорожки, кормил петуха, ветерана сцены, партнера Высоцкого по «Гамлету». Петух орал. Ему курятинки хотелось.
Кровавые капли текли по белой двери, отгородившей Раскольникова от людей. Прямо в морду светили фонарем вахтеры Дома на набережной. Пять Пушкиных — Филатов, Дыховичный, Золотухин, Джабраилов, кто еще? — облепив почтовый экипаж, стремглав неслись в ссылку, не переставая лорнировать сидевших в партере дам с коленками.
Программки уже выходили шершавые — наспех настриженные без имени главного. Режим вовсю набирал штрафные очки в глазах юного комсомольца. Этот театр, этот режиссер делали из меня — меня.
На третий день службы в жутком чеченском полку ко мне подошел черпак-тяжелогаубичник из Киева и спросил: «Ты москвич, который смотрел „Мастера и Маргариту“ на Таганке?» Мы дружили всю армию, дружим и сейчас.
Не все так просто.
Нелучшие годы нашей жизни
Не все так просто.
Филатов говорит: «Бергман был изгнан за неуплату налогов в стране, где Бергман был один. И никто не возмутился. Потому что налоги надо платить».
Сегодня в гражданской войне со своим полцарством Любимов пользуется некорректным, зато неотразимым аргументом: «Я — Любимов!» Трудно спорить.
«Где были вы, молодые, те журналисты, что пишут сейчас о Таганке, когда я, Сахаров, Солженицын двигали эту стену?» — так примерно заявил он в ночном выпуске «Пресс-экспресса».
Ну, во-первых, весь сезон—91, когда холодная война закончилась и в стране настал черед встречного боя, здесь были мы, молодые, тогда как Юрий Петрович прохлаждался на мальорках, коротая время в ультиматумах советскому правительству — до каких пор он в эту страну не вернется. Не приеду в Россию, пока в Вильнюсе танки, — на тебе, убрали танки. А теперь ноги моей не будет в России, пока у власти коммунисты, — раз — коммунистов нету.
Так барон Мюнхгаузен с Англией воевал: «Предоставили независимость Североамериканским Штатам до четырех часов пополудни? Успели. Их счастье».
Во-вторых, нечего наутро после атаки падать на остывший пулемет. Почему-то Сахаров ни разу не говорил: «Когда мы с Любимовым...» Почему? Потому что Сахарова сослали в Горький, а Любимова в Лондон. Потому что Солженицын, отсидев восемь лет, написал книгу книг, бессмертную прививку от левизны, и был на самом деле вышвырнут из страны — а Любимов, глава антисоветского театра, чем он так теперь козыряет, прожил долгую и счастливую творческую жизнь и даже был накоротке с вождями. Сахаров восстал, потому что в Афганистан ввели войска. Любимов восстал, потому что у него закрыли три спектакля.
Есть разница?
Есть. То ли дырки большие, то ли гвозди маленькие, а не удерживается Юрий Петрович на кресте, ну никак.
Диссидентского стажа — ноль целых.
Борьба — только разрешенная отделом культуры горкома.
Пять лет решающей драки — мимо.
«И стреляли в меня, и ножи совали не меньше, чем в тебя», — говорил Шарапов.
Эх, Таганка-чистоганка
Новость, что у раскольников коноводит Филатов, заставила прильнуть ухом к сваре. Леонид Алексеевич — человек отдельный. Едва ли не единственный из коллег своего полета не пляшет на задних лапах за сахар в гостях у хозяев жизни. Распространенное убеждение, что все артисты тупые, его никаким боком не касается. Ироничен и речист. Сам пишет, сам снимает — отсюда нетрадиционная самостоятельность суждений. Он уже играл режиссера, у которого умирает артист, который холодно выжимает слезы любви из пустой актрисы, который режет по живому.
Он понимает. Он бы зря не встрял.
Изо всех сукиных детей он, может, и сукино, да не дите.
Ему слово.
«Он думает только о коробке.
За четыре года в двухзальном театре поставлено четыре спектакля, из них три — ремейки сделанных на Западе, подготовленные за три недели „тяп-ляп“. Зато театр не менее пяти раз сдавался в аренду гостям. За доллары. Залы постоянно арендуют „Новая опера“ Колобова, труппа Аллы Сигаловой, другие. Помещение, отгроханное к началу восьмидесятых, с новейшей сценической механикой, — это ж Клондайк, Эльдорадо! — как Жеглов говорил... Из долларовых сумм есть возможность платить сносную зарплату артистам, поддерживая видимость существования».
Артисты не хотят. Многие. А с ними половина технических служб. За раздел проголосовало 146 человек — более половины театра.
Вот вкратце и вся смута.
«Дайте мастеру творить!» — негодуют авторы интервью, обильно раздаваемых Любимовым. А вызванный им же отряд муниципальной милиции не пускает на сцену Николая Губенко. А времена, когда в день шли два спектакля, ныне благополучно забыты.
«Дайте ему спокойно умереть!» — продолжают сторонники. Тем временем умирают другие. Был и такой прискорбный факт. Очень бы не хотелось связывать смерть костюмерши Ростовцевой с утренним матерным разносом у главного...
«Мы просим вас защитить нашего учителя от оскорбительных притязаний Губенко Н. Н. на раздел театра на Таганке, что в течение года создает невыносимые условия для творческой атмосферы и жизни театра», — гласят листовки, раздаваемые «любимовцами» в антрактах зрителям. А две раскольницы уже уволены. А охрана пункта обмена валюты, открытого в здании театра, периодически выгоняет оппозиционеров из репетиционных, объясняя, что лишь на таких условиях Любимов сдал им закуток. А играющий народный артист Филатов получает зарплату в пять тысяч рублей (данные на январь). А жена его, заслуженная артистка Нина Шацкая, — три с половиной. При среднетеатральной 15–16. Нормально?
Ну и чего надо этому «страшному народцу» с двумя добрыми молодцами во главе? Свободы. Отделиться, как взрослым сыновьям от самодура-папаши. Оставить ему имя театра, марку, славу и уйти на сопредельную территорию — пустующую сцену того же театра. И там работать. Делать спектакли с побегайцами уже изъявили желание Сергей Соловьев и Никита Михалков — обоих с недавних пор потянуло на театральную режиссуру.
Они хотят уйти в одиночное плавание: появляться в театре, выходить на сцену уже невмочь — это в доме, которому отданы лучшие годы! Свободное время коротают в кафешке за углом, где их знают и пускают в нерабочее время.
Оставшиеся на берегу отстаивают за Любимовым право сеньора Увольнять, лишать, володеть и править, как пожелается.
Скажу честно: гиблое это дело — лезть третьим в такие разборки.
Вот никто и не лезет.
Заседание малого Моссовета по самоопределению таганцев откладывалось дважды. Позиция мэра Лужкова однозначна; «Таганку делить не будем».
Эх, Таганка-оборванка...
«Любому театру отпущено двадцать лет», — говорил умный старик. Даже если не начнет сбоить — через двадцать лет это будет совсем другой театр.
Двадцать лет — срок творческой дееспособности. Плюс-минус пять. Дальше дороги нет. К сожалению, главреж престижного театра — титул более пожизненный, нежели трон генерального секретаря. То же самое давно уже происходило в театре кукол, где последней премьере скоро червонец стукнет.
Таганки больше нет.
Есть маленький красный квадратик, знак «рот фронт» с пальцами фигой и красивая, художественно растрепанная легенда. Все было гораздо паршивей. Как воспоминания о славных студенческих «сломах» у входа в театр: романтика, ночь, стенка на стенку, без рук, только надо помнить, что половина в этих стенках — вузовская фарца, дравшая с товарищей по четвертному за два билета. Есть икона, навеки связанная с именем театра. Вовремя умерший (20+5!) божий человек, кесарь и слесарь, и мореплаватель, и плотник. Владимир Высоцкий. Артист театра. Есть вконец рассорившаяся, чужая друг другу семья, раз в год собирающаяся на день рождения погибшего брата — стараясь не встречаться глазами. Спасает школа, позволяющая на три часа забыть себя, довести песню до конца и в такт.
Еще есть красное здание у метро.
Все.
Горелов Д. Таганка-93: холстина с нарисованным очагом // Столица. 1993. № 30. С. 54-57.