— Понимаете, как-то так сложилось за два года... я старался сделать все возможное; чтобы люди искусства почувствовали наконец, что Министерство культуры и министр принадлежат им. Мы часто встречались здесь: в счастливые и в несчастливые дни. Счастливые — это, скажем, указ Михаила Сергеевича об освобождении творческих союзов от налогов и пошлин. Несчастливые — это сегодняшней ситуация. То, что происходит сейчас, — это путч, это катастрофа. Тэтчер была совершенно права, когда сказала, что в эти дни каждый гражданин страны должен определить свою личную позицию. Вот я ее сейчас и определил. Честно скажу: я против собрании, митингов и надеюсь, что «Независимая газета», вспомнив о моем прошлом, убедится, что я никогда не дул в трубы и не бил себя в грудь. Во мне, к несчастью, отсутствует некое рекламистское начало, хотя, скажем, мои работы в кино и пользовались достаточным успехом, начиная с ленты «Пришел солдат с фронта» (она вышла большим тиражом, ее посмотрели 90 миллионов зрителей) и кончая «Запретной зоной», которую посмотрели 40 миллионов зрителей. Это тираж, о котором могла бы мечтать каждая газета.. (Раздается звонок. Губенко говорит по телефону). Ну вот, опять срочно вызывают в Кабинет министров.
— Значит, вы пока — министр?
Знаете, я не придаю большого значения этому заявлению об уходе. <...> Бумага есть бумага. <...> Надо было уходить сразу... Девятнадцатого утром. Просто положить ключи на стол и объявить об этом на всю страну. Но зато я и сейчас могу сказать, что мне удалось сохранить приверженность своим идеалам и сделать этот шаг... ну, с небольшим опозданием. А все из-за того, что я тугодум — мне надо было посидеть, подумать, собраться с мыслями, сформулировать. Не решить — решение было сразу после несчастья. В какой-то степени я высказал свою позицию в понедельник в 14.30 на конгрессе соотечественников.
— Вячеслав Всеволодович Иванов, сообщая в «НГ» свою — разумеется, резко негативную, — оценку перевороту — рассказывал о вашем выступлении.
— Думаю, что он и большинство присутствовавших деятелей литературы и искусства были солидарны со мной в том, что необходимо было как можно скорее увидеть и услышать президента Горбачева и восстановить законность. Далее, в 18.00 того же дня я сформулировал свои тезись на заседании Кабинета минеров, где до меня уже выступили человек двадцать. Многие из них говорили о чем угодно, о ситуациях в своих областях, о несовершенствах Союзного договора — только не о том, что творится на улицах. Но Владимир Иванович Щербаков заговорил о своем неприятии насильственных методов ведения политической борьбы, которые почти традиционны для нашего государства. Там же Николай Николаевич Воронцов, российский депутат, предложил свои услуги в качестве переговорщика между ГКЧП и руководством России. Но речь все равно велась преимущественно об обороне и положении в базовых отраслях. Куда там было мне, представителю «гнилой» интеллигенции... Однако, наверное, моя идеалистичность, все-таки заставила меня выступить и сказать о незаконном характере действий «правительства». Меня ужасно угнетает медлительность мышления наших государственных структур. Я уверен, что каждый из руководителей принял свое решение сразу же. Но вот тут-то и появляется боязнь, ожидание указаний, необходимость согласований... Меня угнетает, что с оценкой происходящего так задержался Президиум Верховного Совета, которому не составляет труда собраться и решить что-то уже в первые часы. Меня угнетает, что я так и не дождался заявления ЦК КПСС, членом которого состою, и его Политбюро. Я понимаю, чем угрожает введение чрезвычайного положения тем людям, которые давно в партии, и тем, которые вступили в нее, веря в реформы Горбачева... я вижу, вы все посматриваете на тот столик.
— Да, там стоит фотография Михаила Сергеевича и Раисы Максимовны. А рядом — снимок человека, который для представителя «Независимой газеты» уже, наверное, отживший символ, — Николая Ивановича Рыжкова, при нем я пришел в этот кабинет.
— Я никогда не изменяю тем людям, с которыми меня связывают открытые человеческие отношения. Только не добавляйте сюда потом ложного пафоса... я не клялся в любви ни Горбачеву, ни кому бы то ни было. Но если президента так легко посадить в «клетку»...
И совсем просто представить себе, что сейчас или из. этой двери, или из другой скажем, из той, за которой раньше постоянно дежурила охрана Демичева,— появятся какие-то люди и уведут меня или вас. Повторяю, я рад, что сделал свой выбор...
— Тем не менее только что? В присутствии представителей творческих союзов... Мне показалось, что вы избегали слова «переворот».
— Просто я думаю, что оценки происшедшему в стране должны дать не исполнительные органы, а законодательные. Конституционный надзор, Верховный Совет — пусть они и разбираются. Я же движим только своими человеческими ощущениями. Ведь я, как член Кабинета министров, не был информирован — ни о чем. Вот если бы меня позвали до этого и в присутствии ста моих коллег по кабинету сказали: Коля, вот такое предложение — в связи с тем, что падает производство, наступает голод и холод, после подписания Союзного договора существует возможность насильственного захвата власти. Каждый из вас находится в списке номер четыре — люди, подлежащие немедленному аресту.
Что будем делать? Тогда я бы сказал — как официальное лицо. А нас поставили перед фактом: учрежден комитет, который взял на себя всю полноту власти. И я так и сказал на кабинете: вы можете отмахиваться от меня и говорить, что, мол, опять эта интеллигенция лезет не в свое дело. Интеллигенция — это рупор общественного мнения, как это ни банально звучит. А люди уже почувствовали воздух свободы, и не удастся, даже насилием, превратить их в рабов.
Мне многое не нравится в «Независимой газете», скажу честно. Но терпимость к любому мнению — она должна быть непременно, если мы говорим о перспективе цивилизованных человеческих отношений. Любому человеку не нравится, если его топчут.
— Вы имеете в виду...
— Не надо даже называть имен, мне это неприятно. Человек вошел в кабинет в очень драматичный момент, открывая дверь ногой, сидя, как ему хочется, потягивая чай и что-то там еще... И дает потом оценку. Тот же портрет стоял здесь...
— Это статья Минкина. Но она была опубликована не у нас. И мы ее, извините, никогда бы не опубликовали, все-таки у отдела культуры другие принципы. Странно, что вы этого не увидели, не почувствовали...
— А я не говорю конкретно о вашем отделе. Но скажите, Максим, что плохого в том, что у меня на столе — фотография Горбачева? Да войдите вы в кабинет любого государственного деятеля на Западе, и увидите там серию портретов, начиная с любимой женщины и заканчивая главой государства. Просто у нас рамочек красивых нет. А моя бы воля, я бы поставил здесь еще и фотографию своей жены.
— Кто же вам мешает?
— А у меня есть ее портрет. В другом кабинете. И мои личные пристрастия, будь то Горбачев, Ельцин, Назарбаев, в данном случае не важны.
Сейчас — другое дело. Меня очень беспокоит судьба Горбачева. И — судьба всех... прежде всего Ельцина, потому что Ельцин символизирует собой законно избранного президента России... Меня это очень беспокоит. Но я знаю от своих водителей (которые, естественно, все из органов), что у него крепкие были все ребята, тоже из органов, и они смогли ему обеспечить достаточную охрану.
— И все-таки, вы можете высказать свое отношение к этому — как человек и министр?
— Да какой я сейчас к черту министр! Сижу тут чего-то... Я многого не видел, не знаю. Но то, что знаю, позволяет мне судить о том, что это люди — непрофессиональные. Непрофессиональные настолько, что даже переворот не смогли осуществить. Вот ведь как! Люди — и справа, и слева, и по центру — разучились управлять процессом. Любым!
— Но ведь все это с таким же успехом можно отнести и к вам. Вы ведь тоже не профессиональный министр.
— Безусловно. Я в работе в основном руководствовался интуицией. И еще очень надеялся на тех людей, которых за два года мне удалось собрать вокруг себя. Вы будете смеяться, но первое повышение зарплаты работникам культуры я выбил чечеткой. Рыжков, Щербаков и Абалкин не дадут соврать. К несчастью, у нас министр культуры иногда должен быть шутом. Я сказал Рыжкову: «Или вы сегодня подписываете документ о повышении зарплаты, или люди завтра выйдут на улицу. Ну хотите, я вам спляшу чечетку, только подпишите».
— И сплясали?
— Сплясал.
— Вы, наверное, знаете, что, с тех пор как вы стали министром, к вам резко изменилось отношение большей части интеллигенции...
— Насчет большей — не знаю. Но многих — да. Особенно близких людей, с которыми меня связывали профессиональные отношения. Я потрясен этим. Только что минуло мое пятидесятилетие. Четыре дня гостей! Первый день — министерство, второй день — люди театра и т. д. И вдруг за столом обнаруживается... какая-то невидимая стена. Раньше садились, наливали и начиналось: ну что ваяешь, как жена, дети... А тут — бац! Некоторые люди мне сразу же сказали: вот уйдешь из министерства, тогда и будем разговаривать с тобой по-человечески. Так что... конечно, мне очень неуютно в этом кресле. Даже, приходя в театр на «Годунова» и «Высоцкого», я чувствую, что актеры, с которыми мы вместе «пашем», начинают мяться. Не знают, как обратиться — вроде уже и не Коля, а Николай Николаевич — неудобно. Хоть бы так и говорили: товарищ министр. И им плохо, и мне страшно неудобно. Скорей бы уж...
— Констатируем: министр из вас не получился. Придется переквалифицироваться.
— То, что случилось в ночь с 18-го на 19-е августа, совершенно мистическим образом органично укладывается в замысел того фильма, который я давно хочу сделать. У меня было интересное начало, прекрасная сюжетная канва, не было только финала. Вот — и он.
Губенко Н. «Да какой я, к черту, министр!» // Независимая газета. 1991. 24 августа. С. 7.