Не касаясь литературы и других искусств — там, мне хотелось бы думать, все совсем иначе, — беру на себя смелость заявить, что особенно заметно падение нравов в киноделе.
Конечно, где есть падение нравов, всегда есть и нравственный стоицизм. Есть люди, которые, чего бы им это ни стоило, не приемлют компромиссных ходов, не сдаются, борются, теряя подчас даже возможность работать в кино. Есть — и немало — таких, для которых сама формула «падение нравов» не подходит, ибо для падения нужна все же некая начальная высота, чтобы было откуда падать. А сплошь и рядом действуют сейчас деловые ребята, для которых мутная вода — самая благоприятная среда.
В других условиях они просто не могли бы существовать в искусстве, называть себя художниками.
Но это две крайние полярные точки. Не о них сейчас речь. Речь о большинстве, о тех, кто в той или иной степени приспособился к существующей нравственной ситуации, нашел для себя возможность если и не вполне, то на каких-то взаимовыгодных, компромиссных условиях принять те типовые модели — будь то фильм или даже сам художник, — которые наиболее охотно тиражирует сегодня кинопроизводство. Оно всегда тяготеет не к штучности, а к конвейеру. Но ведь, по-моему, производство для искусства, а не наоборот. Да и как это «наоборот» получается? А получается вот как. Возьмем за образец некоего абстрактного режиссера. Его прообраз не конкретный Иванов, Петров, Сидоров или Балаян, а все мы, поскольку все причастны общей кинематографической жизни, все варимся в одном котле.
Итак, приносит режиссер сценарий на студию.
— Нет, — говорят. — Несвоевременно.
— Как же так — несвоевременно? Я заснуть не могу, только об этом сценарии и думаю.
— Подумайте лучше о другом сценарии. Он у нас уже пять лет лежит. Никто за него не берется. Прочитаете — тоже ночь спать не будете. Он кажется нам более своевременным.
И режиссер либо не делает фильм вовсе, либо берется-таки за предложенный сценарий. Для режиссера с именем возможен, правда, и такой вариант. Низшие инстанции заветный сценарий не бракуют, а советуют, на всякий случай, проконсультироваться в инстанциях вышестоящих. Там читают, приглашают в кабинет. Разговор, как правило, завязывается душевный, доверительный.
Примерно такой:
— Интересно, конечно, но уже было... Я лично ничего против не имею, но что этот фильм вам даст?.. Вам бы взяться за что-нибудь покрупнее. Интересен, конечно, вот этот эпизод. Может быть, развить его и сделать фильм о... Но скорее всего и это будет не очень интересно. И вообще, неужели вы ничего хорошего, замечательного вокруг не видите? У нас так много хороших людей. Сегодня, когда в мире делается черт знает что, надо бы...
Режиссер выходит в коридор подавленный. Он проклинает тот день и час, когда начал работать в кино. Но не всегда разговор кончается так безнадежно. Вот еще один типовой вариант:
— Замечательно, удивительно, но... Вы что же думаете, я не понимаю? Мы же с вами взрослые люди... И не обижайтесь, я просто не могу запустить в производство такой острый, такой смелый сценарий.
Режиссер пытается идти выше, но там по-товарищески намекают: очень понравилось, но, мол, если даже я и разрешил бы, ведь потом, когда картина будет готова, все равно ее никто не пропустит.
Режиссер гордится высокой оценкой замысла и установившимся взаимопониманием с руководством. Конечно, нервы на пределе, но ведь теперь он может с чувством собственного достоинства звонить друзьям, домой и рассказывать, что читал сам имярек. Все понял, ему очень и очень, но...
На студию режиссер возвращается как победитель и... берется за первое, что ему предлагают. Или начинает работу над новым замыслом. На кухне или в тиши кабинета он с учащающимся сердцебиением отдается во власть новой идеи, которая открылась ему в заявке или уже в готовом сценарии. Никак не уснет, потому что видит удивительный правдивый мир, который может возникнуть на экране.
Но... есть у бессонницы и еще одна причина: теперь он ясно понимает, что реализовать замысел невозможно. Да и не хочется как-то режиссеру еще раз испытывать терпение столь благожелательно настроенного руководства. Начинается саморедактура. Мысль приглаживается до «проходимости». Режиссер сам уподобляется тем ножницам, о которых гневно говорит в коридорах студии (более откровенно) или с трибуны (предварительно самоотредактировавшись).
Наутро он пытается разделить муки и радости бессонной ночи с друзьями и коллегами. Ведь режиссеру ничто человеческое не чуждо. Он приглашает желающих в соучастники своей творческой драмы.
И здесь тоже есть своя типовая модель.
Невыспавшийся художник в состоянии эйфории взахлеб рассказывает о своем будущем фильме. При этом он жадно ловит понимающие взгляды коллег, еще более вдохновляется, курит сигареты одну за одной и с чувством исполненного долга замолкает перед потрясенными слушателями на самой высокой ноте. Следует пауза, художник в смущении и ожидании смотрит на коллег. Кто-то встает и целует его, кто-то даже не в состоянии скрыть зависти, электрический накал в воздухе способен уже высечь искру, но тут наступает второй этап — отрезвление, возвращение к реальности. Конечно, замечательно, конечно, здорово, но... Возникает тысяча «но», подсказанных реальными условиями кинопроизводства.
Вот дальнейшие реплики собравшихся:
— Старик! Просто здорово, но...
— А вот это место! Но...
— Какой герой, а! Но...
— Какое попадание, но...
— То, что сегодня так и просится, но...
— Зачем ты нам рассказал, ведь...
— Я понимаю, что здорово, но ведь...
Ах, эти благословенные «но» и «ведь»... Бальзам для души художника. Как тоскливо было бы ему без них. И как приятно, что они родились не только у него, а и у друзей, коллег. Обменявшись с ними этими «но», он как бы переложил часть своей вины на их плечи. Как бы искупил свою вину перед замыслом. Жаль, что нельзя все это объяснить коллегам с других студий. А если бы еще объясниться перед будущими зрителями, но...
После этого еще одна бессонная ночь, и дело сделано. Режиссер запускает в производство очередную типовую модель.
Конечно, не всегда наш режиссер обнаруживает лишь слабость и склонность к компромиссам. Выбрав свой путь, он уже должен держаться твердо, не поддаваясь ни на какие искушения. А это непросто. Редакторы на обсуждениях сожалеют именно о том, чего он сам сознательно избежал. Он готов наброситься на них с кулаками. Ведь если бы все, о чем они сожалеют, было бы написано, то они первые предложили бы смягчить, упростить, сбалансировать. Тут уж надо запастись мужеством и выдержкой. Такая игра. Режиссер может лягаться, огрызаться, наполняться желчью, мрачнеть, срывать зло на домочадцах, но только не сдаваться. Иначе окажешься чужим для всех — и для своих, и для чужих.
Потом единоборство с актерами. Тут надо быть уже не только стойким, но и ловким. Ведь актера надо заманить. Режиссер излагает свой замысел. Актеры бурлят, негодуют. Но режиссер уверяет их, что все будет иначе: мол, это написано так, для обмана, для прикрытия.
На съемочной площадке уже чуть легче. Обратного пути нет. Артисты опять же негодуют, предлагают заострить, углубить, но теперь он может ничего не обещать, а, понимающе кивая, развести руками: «Ребята, я же сам все вижу, но...»
Наконец, сварганен фильм. Актеры приглашаются на тонировку. Возмущаются почти каждым эпизодом, но тонируют — договор есть договор. Обещают себе никогда больше не связываться с этим режиссером... и через год снимаются у него же. Не всякому под силу отказаться от выгодного договора. Ведь наш брат актер всегда в нужде, как говорится.
И вот режиссер сдает фильм. Тут опять нужно проявить немного выдержки и пропустить мимо ушей всю ругань, которая адресуется фильму и режиссеру. В эти минуты лучше всего думать о тех, кто, поругивая картину, тайно потирает руки: фильм добротный, тема нужная, правда, поверхностно рассмотрена, ну так ведь если глубже — это же...
Быстренько получили премиальные, квартальные или годовые — можно спать спокойно, подумать о семье, о детях.
И режиссер доволен и будет еще не раз доволен и не раз еще принесет радость тем, кто по долгу службы должен брать на себя ответственность за кинопродукцию.
И вот живет человек, удобный всем, когда-то в прошлом талантливый, а сейчас даже не осознающий, что он болен. Болен родобоязнью. Это стало в кино явлением массовым. Утвердился тип художника, боящегося мысли, рождающей истину, правду, а не правдоподобие.
Есть женщины, панически боящиеся родов. Физиологических последствий, сопровождающих роды. Говорят, что для таких матерей потеряна истина, радость продолжения жизни.
Наверное, потеряна истина и для нашего типового, удобного в производстве режиссера. И как бы ни уговаривал он сам себя, как бы ни примирялся сам с собой, потеря эта отзывается в нем постоянной, мучительной болью. Не случайно он пытается разделить свою беду с теми, кто еще не успел заболеть родобоязнью. Он тянет их за собой, еще наивных и барахтающихся в водовороте исканий, еще чего-то желающих. Как сладостен его зов: «Ну, ну, поломаешься, повыпендриваешься — все равно будешь наш!..»
И тут не выдерживает доселе молчавший и терпеливо выслушивавший мои хладнокровные наблюдения лирический герой: «Что же это, товарищи! Куда это? Да к созерцательнейшему равнодушию! Разве так можно? И вы еще говорите: „Хорошо сидим. Жалко — молодость ушла, но и у старости свои прелести!“ Да как вам не стыдно?»
Впрочем, лирика, рефлексия — все это делу только мешает. Да, хорошо сидим. И ничего, что при просмотре какого-нибудь замечательного фильма какого-нибудь нетипового художника грусть и сомнения опять лишат нашего режиссера сна. День-другой посомневается и опять придет в норму. Конечно, неприятно, что кому-то в Доме кино аплодируют, а с твоих фильмов равнодушный зритель уходит во время сеанса. Но ведь можно убедить себя в том, что твои фильмы нужны широкому зрителю, народу, и мнение снобов тебя не волнует.
И все-таки. Ах, эти шаги уходящих с просмотра! Если б они знали! — думает режиссер обиженно... Если б они знали, что серенькое устраивает всех...
Следующий этап — рецензии в киножурналах и газетах. Пожурят за отдельные художественные недостатки, но в целом отметят своевременность и необходимость такого фильма. А если хоть немного похвалят фильм в центральной газете, боже мой, как доволен режиссер. Как довольны все. С тобой по-другому здороваются, о тебе говорят со студийной трибуны — это не важно, что фильм серенький и не имеет отношения к художественному творчеству — нас похвалила центральная пресса — будем клепать и дальше.
И вот серенький фильм взращивает сереньких зрителей. Правда, на самом-то деле зрители не жалуют своим вниманием серые фильмы, зато прокат сообщает, что ходят: пожалуйста вам данные. Не секрет, что этим фильмам нередко приписывают количество посещений, которое характеризует успех совсем других фильмов — чаще зарубежных.
А что? Дело вроде полезное, ну и займемся ненаказуемым очковтирательством.
А бедный, ничего не ведающий зритель? О чем вы говорите! О зрителе говорят, когда принимают фильм. В остальном зритель — сам по себе, кино — само по себе. За зрителя есть кому расписаться.
И опять не выдерживает, перебивает меня мой лирический герой, разражаясь целым монологом:
— Да это же безнравственно, в конце концов! Неужели кинопроизводство одолело киноискусство? И почему же мы так боимся решать, брать на себя ответственность? Почему руководители кивают один на другого и куда-то вверх? Кого мы теперь боимся? На кого намекаем? Не на свое ли мягкое благополучное кресло?
Прокричал свой монолог наш лирический герой и сам испугался, на всякий случай оглянулся. А вдруг не то сказал, а вдруг не то прочтут, не так поймут, не рановато ли распетушился, расхрабрился?
Да нет, не рано. Вовремя. В самый раз осознать сегодня, что кресло — это прежде всего умение решать, брать на себя ответственность. Ведь если перекладывать все решения вверх по цепочке, не окажется ли, что решить все может только один человек? Но не показывать же каждый фильм М. С. Горбачеву! Хотя, как ни парадоксально, об этом теперь мечтают многие художники.
Если бы это случилось, то М. С. Горбачеву не осталось бы времени заниматься вопросами более масштабными.
Так давайте каждый займемся своим делом. Но по-настоящему — соответственно должности и по совести.
И теперь уже не лирический герой, а я сам кричу:
— Братцы, остановитесь! Мы же люди, в конце концов!
Балаян Р. Страдания немолодого режиссера // Искусство кино. 1986. № 8. С. 49-52.