Роман Балаян снял, по-моему, очень скучный фильм.
Знаю, звучит не слишком правдоподобно, ибо — кто? Постановщик справедливо нашумевших «Полетов во не и наяву». Да и сценарист — из мастеров. Рустам Ибрагимбеков. А актеры? Янковский, Абдулов. Збруев...
Тем не менее тоскливо. Порою до того, что во время сеанса ловишь себя на малопристойном жесте: невольной украдкой рука с часами тянется к глазам.
И это первый повод для растерянности. Есть и второй.
В изумительной прозе художника Константина Коровина устами его подручного, маляра Василия Белова изложена доморощенная легенда, фантазия, байка, из тех, что всегда реяли вокруг имени Пушкина.
«... — Знаем; сочинитель. Его вот застрелили.
— Зря, — говорю я, — дуэль была.
— Эх, да, — сказал Василий, рукой взял себя за рот и так значительно серьезно сказал: — Ну да, скажут вам... Господа-то не скажут правду-то... а мы-то знаем... Он такие песни зачал сочинять, прямо вот беда. А студенты народ озорной, только дай им, сейчас запоют. Ну, и вот его за это шабаш... А вот отчего это он без шапки стоит, знаете ли? — вдруг спросил меня Василий и. смотря на меня, прищурил хитро один глаз.
— Нет, не знаю, — удивился я. — Отчего?
А вот потому и голову наклонил, и без шапки, значит, стоял, и говорит, значит: „Прости, говорит, меня, народ православный...“
— Что ты, Василий. Кто это тебе сказал?
— Чего сказал... Там написано, на памятнике сбоку.
— Да что ты, Василий, где? Там не это написано.
— Нет, написано. Слух пройдет по всему народу, вот что. А ты уж смекай, как знаешь».
Чудесно!
Есть милая загадочность (то есть разгадок предостаточно, а загадочность остается и останется) в том, что не только этакая наивность, но и степень ее, казалось бы, заслуживающая более жесткого определения, прикасаясь к пушкинскому имени, к пушкинской славе, сами знаете, становится частью его, как нынче выражаются, ауры, перенимая обаяние гения. Массовое сознание, обиход, то, что прежде называли «улица», не опошляют драгоценнейшего из имен русской культуры, — если, конечно, нет опошления сознательно-злонамеренного, — и, допустим, есть ли обида для Пушкина в той абракадабре, которую весело твердит грамотей Петруха из рассказа Толстого «Хозяин и работник», полузаучивший знаменитые строки «по Паульсону»? «Буря с мглою небо скроить, вихри снежные крутять, аж как зверь она завоить, аж заплачеть как дитё». Негодовать на это, — уподобиться пушкинскому же Сальери, раздраженному пришельцем с улицы венской, слепым «скрыпэчом», пиликающим моцартовскую мелодию. Сам гений, сам Моцарт не раздражен: он смеётся. От души.
В фильме «Храни меня, мой талисман», который выстроен «вокруг Пушкина», а снят в Болдине, старые крестьянки поют, к примеру: «Пушкин был фигурой статный, чудны волосы вились, все мечты и сказки Саши наяву теперь сбылись» — и это трогательно, это, скажу даже, по-своему истинно, ибо не прикидывается ничем из того, чем не является. Это естественный и оттого нормальный уровень восприятия, чего фильм, сдается, оценить не смог. Или не захотел.
Но остерегусь забегать наперед собственной мысли.
Итак, нынешнее Болдино. Подготовка к Пушкинскому празднику, Двое приезжих — журналисты, влюбленные Он и Она, Алексей и Таня. И некто третий. Климов, высмотревший молоденькую подругу, с хищной осторожностью преследующий ее и, как говорится, охмуряющий ее немолодого друга — в том числе с помощью экскурсов в окрестности расхожего пушкиноведения. Дескать, что, если бы Пушкина вызвал к барьеру Воронцов, приревновав к Елизавете Ксаверьевне? А? и Пушкин оказывается в ситуации Дантеса. Как тут с нравственностью?
Парабола, как выражаются литературоведы, В переводе — притча, сопоставление, вплоть до того, что новоявленный соблазнитель, профессионально сделав свое дело, не удержится и подарит поверженному сопернику кличку, больно отзывающуюся в нас глумливым «дипломом», преследовавшим мужа Натальи Николаевны; «Рогоносик!» Вплоть до анахроничной ныне дуэли, на которую Алексей вызовет Климова (пистолеты Лепажа заменит охотничья двустволка), — разве что кончится этот поединок постыдно. Климов, полный сознания своей неуязвимости, не перестанет глумиться со всей силой раскованности и даже, таланта, отпущенного Александру Абдулову, а Алексей плюхнется в лужу. Буквально упадет от перенапряжения в обморок посреди болотной жижи. И хуже; вдобавок то ли соврет, то ли сочинит в бреду, будто застрелил-таки совратителя...
И вот мало-помалу в мое сознание и подсознание закрадывается следующее.
Не выходит ли по логике фильма — да, именно его! — что Климов, этот победитель жизни, умело берущий то, что (увы) плохо лежит, как бы прав? Или не совсем не прав. По крайней мере в том, с какой трезвой насмешкой смотрит он на экстатические радения вокруг гениального болдинского владельца.
В самом деле...
Даже те частушки, которые трогают, будучи выключены из киноконтекста, в нем смешны не до трогательности, а до уродства. И не могут восприниматься иначе, потому что они часть той атмосферы, что явлена с вполне безжалостным комизмом. Атмосферы, которую образует многое, — ну хоть юные самодеятельные мимы, изображающие нечто «из болдинской осени» и показанные камерой с той язвительностью, какая, полагаю, напрасно не хочет считаться с оборотной, наивной, бескорыстной стороной этого, пусть неумелого представления. «...Ложись, ложись, Леночка, — фиксирует кинорежиссер Балаян указания режиссера — кружковца. — Все, уже легла. Пушкин взял листочки. Холера поползла... Возле него Муза. Она передает психологическое состояние...»
Смеемся, конечно. Но — над чем и над кем?
Вот! Приближаюсь к тому, что мне труднее всего выговорить, — если угодно, даже по сугубо личным, приятельски-приязненным причинам: в фильме снялись, играя, что называется, самих себя, автор замечательных песен, в том числе об Александре Сергеевиче, и один из лучших чтецов Пушкина, Булат Окуджава и Михаил Козаков. И они, вписанные в вышеозначенное зрелище... все-таки выговорю: да, смешны. Смешны, как оно и положено персонажам комического, шутовского действа.
Окуджава, длинно размышляющий о том и сем, связанном с Пушкиным, или Козаков, кружащийся в танце вместе с мимами, уподобленный им, о которых нам внятно сказано (и в границах фильма, ничего не поделать, властно доказано), что они прежде всего смехотворны, — поэт и артист предстают даже словно бы окончательным свидетельством общей балаганности происходящего. Свидетельством того, что ничто и никто тут обжалованию не подлежит, ибо что уж говорить о прочих, ежели и эти, лучшие, знаменитейшие, и они... Понятно, в общем.
Они, Козаков и Окуджава, использованы в фильме — уж не знаю, с насколько сознательной, но отчетливой неуважительностью. Хотя почему: «уж не знаю»? Знаю. Вижу. Вот Козаков, участвуя в общем, явно импровизационном разговоре, будет настаивать на своем, касающемся его горячо и больно: «А как играть гения, скажите? Как мы можем, простые люди, играть гениев? Ты хочешь — играй! Я играть не буду!» Окуджава перебьет его своим, а актер Александр Збруев, то есть изображаемый им директор (!) пушкинского музея, не дослушав их обоих, поставит пластинку с танцевальной музыкой. Читаемые Козаковым строки: «На свете счастья нет...» будут чуть слышны сквозь мелодию, кажется, танго, и отчего бы тогда уверенному плейбою Климову не спросить, танцуя, у Тани: «Вам здесь не скучно?» Резон у него, согласитесь, есть.
Снова — «над чем смеетесь?». Заезжий француз, невесть зачем болтающийся в Болдине, изображен дуралеем, вероятно, вполне намеренно. «Он считает, — переведут нам его глубокомыслие, — что Пушкин — солнце русской поэзии, а Дантес — черная туча на фоне этого солнца». Бог с ним. Как, однако, ответит на примитивную подначку «современного Дантеса», то бишь Климова, Алексей, в Пушкина влюбленный? Чем срежет? Что припасет? Оказывается, только набор отлично затверженных и до невозможности затрепанных цитат. «Он мал, как мы, он мерзок, как мы!» — из письма Пушкина Вяземскому. «У Александра Александровича Блока замечательно сказано: «Пушкина... убила вовсе не пуля Дантеса». «Как пронзительно сказала Ахматова...»
Еще до наступления эры поголовной грамотности Мандельштамом было замечено: «...Какая разница между чистым незнанием народа и полузнанием невежественного щеголя!» Эра наступила, но противостояние сохраняется. Наивность оборонена от пошлости. Самоуверенная полукультура, представленная здесь Алексеем, ее пошлость, вносит.
Признаюсь, в какой-то миг мне стало стыдно: вспомнилось, что и я, бывало, цитировал то же. Потом, поостыв, решился себя реабилитировать: цитировал я, кажется, по делу, да и в чем вина прекрасных цитат, ставших общедоступным жаргоном? Блок или Ахматова повинны в том никак не более самого Пушкина, который для многих превратился то в объект интимно-бытового любопытства, то просто в звук и знак, — как в шутливом тесте, уличающем нас в элементарности мышления: «Птица? Курица. Фрукт? Яблоко. Поэт? Пушкин!» Так что не очень удивляешься, если в передаче «Что? Где? Когда?» игроки-старшеклассники, услышав акростих, сочиненный явно сегодня и посвященный, как выяснилось, им самим, смело предполагают: это Пушкин обращается к декабристам, все понятно: «Птица? Курица. Поэт? Пушкин. Кому он посвящал стихи? Декабристам». До умиления четкая культурологическая модель...
Смешон ли режиссеру Алексей, не понимающий и того, что на цитату всегда сыщется цитата? Не заметно. Олег Янковский играет своего героя всерьёз, истово, и не бесконечные разговоры, прямо скажу, невысокого интеллектуального уровня, навевающие вышеупомянутые тоску и скуку, отнюдь не они, похоже, вожделенная мишень, — в отличие от многого и многих, выбранных на эту малопочтенную роль с обидной (для меня) неразборчивостью.
Что здесь? Ненависть к парадной шумихе? К суете? К престижности, посягнувшей на Пушкина? Но почему тогда смеются над этими? Не над теми? Лично я понял и разделил бы сарказм, если бы речь зашла, например, о том, что на пушкинских торжествах отсутствует самый элементарный ценз и отважно декламируются те самые стихи, которые, как запоздало всполошилась пресса, многопудово и многолетне осели в книжных магазинах. Или о том, что прекрасное начинание, став продолжением, обретает характер дежурной парадности, мало приличествующей (не удержусь от цитаты и я) «веселому имени Пушкина». Или... и т. д.
Словом, что-то не сходится — в моем, по крайней мере, ответе. И я не могу покончить со своими: Зачем? Почему? Ради чего?
Впрочем, потерпев поражение, попробую пойти на новый приступ. А что, если фильм предостерегает? Вот, мол, вы, высоколобые, заняты своей духовностью и не видите, что придет этакий Климов да и... Нет, и тут не вижу сходящихся концов. Духовность, представленная «настоящими» писателем и артистом, трактована без почтения, а считать «хранителем тайны и веры» Алексея... увольте.
Последний приступ — в последний раз. Может, мысль бесхитростно горька? То есть, вырождаемся, граждане? Не только пушкинское место в ситуации личной драмы захватил недостойный, но и Дантес нынче «не тот»? Но, думаю, такой вариант с наибольшим гневом отвергнут сами создатели фильма: «все барахло» — не позиция для сколько-нибудь серьезного художника.
Нет, не понимаю искренне, отчего и пишу не «полемические», а «растерянные заметки». Прежде всего — ради чего потревожен Пушкин? Словно мы и без того мало внесли в сферу, созданную и охраняемую им, своих натужных умствований и амбициозных аналогий, не торопясь понять, но спеша перетолковать уже толкованное, оспорить и самоутвердиться, так что свершается печальное чудо: происходит опошление того, что казалось вовек неопошляемым.
Горюю, что ничего иного не могу сказать о фильме, вольно или невольно присоединившемся к суете, и чтобы моя горечь не показалась мрачным прогнозом судьбы художника, скажу, что от всего сердца желаю удач создателю «Полетов во сне и наяву». Что до «Талисмана», то посильно утешаюсь тем, с чего начал: он скучен и, стало быть, заложенный в него заряд не слишком активен.
Р. S. По Ленинградскому телевидению случайно услышал интервью А. Абдулова: «В Болдино мы стали добрее... мудрее... Я играю человека сложного...». Господи! Неужели, стало быть, замысел и воплощение способны разойтись до такой степени? Тоже повод для размышления, но другого, сюда не помещающегося.
Рассадин Ст. Заметки растерянного человека. Полемика с фильмом «Храни меня, мой талисман» // Литературная газета. 1986. 27 августа. № 35. С. 8.