— Лев Александрович, как вы восприняли те перемены в кинематографе и в своей жизни, которые произошли после V съезда кинематографистов?
— Я бы не хотел, чтобы мои высказывания наложились на то, что я перестал быть первым секретарем, кандидатом и депутатом. Тем более что я и сам понимал: из секретарей должен уйти, уступить место, и был в полном удовольствии от того, что смог наконец это сделать.

— И не было сожаления об утраченной власти?
— Нет... никакой особенной власти у меня никогда не было, а та, которую я ценю, осталась при мне, и я совершенно свободен от сожалений по поводу утраченного кресла. <...>

— Вам не по душе пассивность государства, но ведь мы уже знаем, что такое чрезмерная активность государства в сфере культуры, знаем, как художники становятся заложниками этой активности. Что я вам рассказываю... Вот вы дважды просили об освобождении от секретарства и дважды смирялись с отказом. Выходит, годами занимались не своим делом? Как это объяснить?
— Привычка к исполнению долга, если хотите. <...>

— Лев Александрович, вы практически не участвуете в общественной жизни. После V съезда вы, если не ошибаюсь, ни разу не появились в союзе на Васильевской?
— Не хочу. Несколько раз меня приглашали. Однажды я даже пришел на один из пленумов, но так до зала и не добрался. Понимаете, если я появлюсь, это будет акция. Да и что мне там делать, права качать, что ли?

— Но у вас же есть свое отношение и к тому, что сейчас происходит в Союзе кинематографистов, почему бы вам его не высказать, тем более когда с вами хотят посоветоваться?
— Конечно, мне обидно, что Дом творчества в Пахре остался недостроенным, что «Болшево» вот-вот рассыплется. Знаете, у нас на студии стоял стол в стиле рококо. Стоял, стоял и вдруг рухнул. Ножки подкосились. Так вот и «Болшево». Жалко, что нет денег, что рвут друг у друга кабинеты. Но я не считаю возможным вмешиваться. Чтобы не вносить в нынешние разбирательства нотку злорадства: «А вот при мне все было не так...» Тут есть некий нюанс. <...>

— Скажите, а как вы сами относились к системе, когда она еще существовала? Она вам казалась нормальной? Многим ведь она казалась совершенно неприемлемой...
— Мы все принимали правила игры, которые были в основе этой системы, и если кто-то будет вам теперь говорить, что это не так, не верьте. Была студия с определенной субординацией и дисциплиной. А когда говорили, что вот этого снимать не надо, это воспринималось не так, как теперь. С огорчением, даже со скрежетом зубовным, но тем не менее как должное или неизбежное. Постепенно мы привыкли, научились радоваться маленьким, может быть, даже наивным, с сегодняшней точки зрения, открытиям и победам. Я не хочу сейчас рассуждать, было это хорошо или плохо — это было. <...>

— А нет ли у вас такого чувства, что и на этот раз вместе с крушением режима из жизни безвозвратно ушло что-то важное?
— Для меня этот вопрос немного легкомысленный. Ушло не «что-то важное», ушла жизнь, значительная ее часть. И как бы ни оценивали теперь эту жизнь со стороны, она была прожита — со всеми ее потерями (как минимум я не снял пять картин), со всеми ее постижениями — иногда, что и говорить, печальными. Как этот конкретный человеческий опыт соотнести с политическими формулировками?.. Не знаю. Реальные жизненные переживания плохо подходят к газетным клише. У них разная природа.
А если по-газетному, то все правильно, процесс в основном нормальный. Меня только шокируют новые обещания, что завтра будет лучше. Завтра — не будет. Но я хотел бы дожить до времени, когда будет...

Кулиджанов Л. Я свободен от сожалений // Искусство кино. 1993. № 1.