Море, с воздуха казавшееся гладким и неподвижным, теперь словно доказывало, что оно живое. Беспрестанно набухало волнами, переваливало их к берегу, не успокаивалось ни на секунду.
— А я море всегда синим карандашом рисовала, — разочарованно сказала Катя Максимова, стряхивая с лица холодные брызги. — Думала, оно синее.
— Синего моря так просто не увидишь, — отозвалась Наташа. — Оно бывает синее раз в сто лет.
Все недоверчиво посмотрели на нее, а Женя усмехнулась: опять Наташка пошла давить эрудицией.
— Перед штормом оно серое. После — зеленое. Утром — черное. На закате — розовое...
— А синее когда же? — нетерпеливо перебила Катя.
— Тебе сказали: раз в сто лет! — съехидничала Женя, но Наташа продолжала невозмутимо:
— А синим оно становится только в дождь, на рассвете, да еще обязательно осенью. Когда тучи прошли, показался краешек солнца, а на воде рябь. Мелкая-мелкая. Такое, правда, раз в сто лет бывает. Говорят, кто увидит, — счастливый.
— Это что, сказка такая?
— Не знаю. Давно, когда я в Артеке была, нам один старик рассказывал. Рыбак.
Большая волна с грохотом разрушилась о камки и снова обдала девушек брызгами.
— А ведь мы как раз осенью летать будем,— вдруг серьезно сказала Ольга. Она помолчала, глядя на хмурую, неуютную воду. — И возвращаться как раз на рассвете...
Грузовики шли длинной колонной. Они вливались на единственную улицу поселка со степной стороны и скрывались за поворотом дороги к берегу моря. Мелькали обветренные, усталые лица, сдвинутые на затылок бескозырки, черные бушлаты. Густой гул моторов стоял над поселком, из хат высыпали люди, вместе со всеми вышли летчицы и молча провожали глазами уходящих в бой десантников.
Один из грузовиков свернул в сторону и притормозил возле колодца, шофер откинул задымившийся капот, а из кузова выпрыгнул высокий старшина со шрамом на щеке и торопливо подошел к Кате:
— Товарищ лейтенант, вы не из полка Расковой?
— Да, — ответила Катя. — А что?
— У меня там, понимаете... одна знакомая летает.
— Раскова формировала три полка, — внесла ясность в разговор Наташа. — Она, ваша знакомая, в каком?
— Не знаю... — поник старшина и объяснил: — Я в окружении был почти год, потом ранение... — Он тронул себя за щеку. — Выкарабкался — сразу написал. Мне соседи ответили, что у Расковой летает. Адрес им неизвестен, а мать у нее в эвакуации...
— Ой, так я вас знаю!.. — стоявшая поодаль Женя стремительно пробилась к моряку. — Вы Костров Сережа, правда?..
— Правда, — удивился старшина. — А вы откуда...
Но Женя уже не слушала его и кричала:
— Фото, парк культуры, лодка!.. Мне Ольга показывала! Она здесь! Бежим! Быстрее!..
Сергей бросился было за Женей; в это мгновение хлопнул капот, грузовик зарыкал мотором и кто-то крикнул:
— Серега, кончай любезничать! Едем!
Старшина метнулся к машине. Потом обратно к Жене. Но тут другой голос — уже командирский — приказал:
— Костров, в машину!
Старшина шагнул к грузовику и, обернувшись, крикнул:
— Передайте Оле: седьмой десантный, вторая рота...
Женя бежала напрямик, через овраг, по кукурузному полю, не разбирая дороги. У входа в штаб увидела Ольгу. И с налета уткнулась ей в плечо:
— Оля... Оленька... — Она задыхалась.
— Ну, что? Что случилось?
— Жив...
— Кто?
— Твой Сережка!..
— Кто сказал? — Ольга побледнела.
— Не сказал, я видела, сама...
— Где?
— Тут только что... он в десанте...
— Ой, Женечка... — только и смогла тихо выговорить Ольга.
...— Я не плачу. Ты не бойся. Это дождь.
Они стояли во дворе института, на сборном пункте, Оля — в белом пуховом беретике, Сергей — в новой нескладной шинели.
— Ты молодец.— Сергей проводит рукой по мокрой Олиной щеке. — Молодец... И вообще ты ведь собираешься быть женой геолога? Считай, что я просто уехал в поле.
— Камушки собирать?.. — вспомнила Ольга и улыбнулась сквозь слезы.
— Камушки собирать. У меня будут экспедиции и по три месяца и по целых полгода. А война дольше не продлится...
Это начало одной из глав сценария «Созвездие», на который меня «навел» покойный Б. И. Волчек, сам когда-то мечтавший поставить такой фильм.
Перебирая материалы, архивные документы, перечитывая воспоминания боевых летчиц, живущих ныне, я все чаще задумывался, что же особенно важно для меня в рассказе о женщинах на войне — не первом в нашем кинематографе, но, думается, и не последнем,— потому что тема эта, мало тронутая ранее, все еще ждет и ждет новых рассказчиков.
Я размышлял над тем, что понятия «женщина» и «война» несовместимы, ибо они есть синонимы понятий «жизнь» и «смерть». И о том, каким же неодолимым был порыв, который саму Жизнь вел на смерть во имя жизни. И в этой высокой диалектике искал ключ к раскрытию темы.
Я думал, как сделать ближе и узнаваемее для сегодняшнего зрителя девушек, пришедших тогда на Маросейку, в ЦК ВЛКСМ, где по инициативе М. М. Расковой формировались те самые три женских летных полка, которым было потом суждено стать одной из самых удивительных былей Великой Отечественной войны.
Фашисты называли пилотов и штурманов легких ночных бомбардировщиков «ночными ведьмами», утверждали — возможно, из суеверного страха перед истинным существом дела, — что на тихоходах ПО-2, на «рус фанер» летают уголовные преступницы, смертницы, выпущенные из тюрем. А ведь летали самые обычные девушки. Очень молоденькие. Двадцатилетние. И совсем не железные. Они знали и тревогу и страх, и сопутствовали им в ратной жизни и красивые мечты, и нежная любовь, и заботливость еще не свершившегося материнства. В боевые вылеты их вели совесть, совесть и долг, заставлявшие делить без раздумья наравне с мужчинами все тяготы трудных времен. И чувства эти были сродни тем, что много лет назад вели вслед за мужьями декабристок. И оттого, наверное, «ночные ведьмы» оставались милыми, прекрасными женщинами, несмотря на мужскую свою службу, что высокое служение не дает зачерстветь душе.
Порывы штормового ветра кидали самолет из стороны в сторону. Горизонт полыхнул отблеском далеких молний. Потом так же неожиданно зажглись прожектора. Лучи, разрывая тьму, скользнули по волнам. Заметались над водой. Останавливаясь, они заливали холодным голубым светом десантные суда. И сразу же уносились в море штрихи трассирующих пуль и вспыхивали разрывы снарядов.
— Выходим на цель!— крикнула в переговорник Ольга.
Женя положила машину влево и дала полный газ.
Как бы почувствовав приближение опасности, прожектора стали зажигаться всего на несколько секунд.
— Давай по вспышкам!— Женя выровняла машину, переходя на боевой курс.
Самолет подбросило: это от плоскостей оторвались бомбы. Под фюзеляж ударила взрывная волна. Женя вела машину вверх, дальше от берега.
С высоты стало особенно отчетливо видно море, изрезанное бегающими прожекторными лучами, и десантные суда: катера, баржи, лодчонки, неумолимо, несмотря на шквальный огонь, приближающиеся к берегу.
Один из прожекторов цепко ухватил головной катер..
Ярко освещенное суденышко прыгало на гребнях, то проваливаясь, то возникая снова, и каждый раз его встречали смертоносные трассы.
Катер загорелся, стал крениться набок, над ним быстро рос столб дыма, а прожектор все держал его в своем луче, хотел дождаться момента, когда над катером сомкнется волна.
— Подержитесь, братишки!..— крикнула Женя, словно ее могли услышать внизу, резко развернула машину, и самолет снова устремился к берегу, скользя на бреющем полете вдоль ненавистного дымного луча. — Еще немножко... Мы сейчас!
Блеснуло у основания луча яркое зеркало, бухнул под крылом взрыв, луч погас, пропал в темноте дымящийся катер.
Бомбы рвались вдоль всего берега, и с каждым взрывом уменьшалось количество лучей, направленных в море. Это один за другим выходили на цель и били по прожекторам наши ПО-2.
А первые катера уже подходили к суше. Высоко поднимая в руках автоматы, прыгали в воду и шли в атаку десантники.
После бурной ночи море успокоилось, и волны тихо перекатывались, вынося на песок то обломки разбитых барж, то матросскую бескозырку.
С санитарного катера сгружали пустые носилки. Молоденький санитар помог Ольге спрыгнуть на сушу, и она пошла вдоль берега.
Берег был весь перепахан воронками. Редкие участки земли, не тронутые снарядами, выглядели одинокими островками среди рваного кустарника, колючей проволоки, искореженных орудий, разбитых прожекторов. Возле причала, от которого осталось только несколько торчащих из воды свай, сидел пожилой солдат с перебинтованной рукой и безуспешно пытался прикурить «одной левой».
— Милая, слышь, помоги,— окликнул он Ольгу.
Ольга чиркнула спичкой, подождала, пока солдат раскурит самокрутку.
— Вы не знаете, где сейчас вторая рота?
— Нету теперь вторых рот... — невесело ответил солдат. — И третьих тоже нет и четвертых... Только мертвые есть роты и живые... А ты из летчиц будешь?
— Из летчиц, — сказала Ольга.
— Толково летаете, — одобрил солдат.— Лично удостоверился. Кабы не вы, кормил бы и я сейчас рыб...
— Скажите, — перебила разговорившегося солдата Ольга. — Вы не знали случайно Кострова... Сергея?..
— Кто ж всех упомнит, — покачал головой солдат. — Много нас тут было. Которые живые остались — вперед пошли. А которые раненые — тем, значит, обратно плыть...
Чуть повыше, над причалом, на расчищенной от камней и железа площадке, все свободное пространство было заставлено носилками, раненые лежали почти вплотную друг к другу, и среди них торопливо сновали санитары.
Ольга остановилась возле русого морячка, который, видимо, был ранен не сильно и потому не лежал, а сидел, прислонившись к обгорелому столбу:
— Вы не знали... — Она помедлила перед тревожным вопросом: — Здесь нет Сергея Кострова из второй роты?
— Может, и есть, — бодро отозвался морячок. — Тут брата родного не узнаешь, так его доктора отделают... Как здесь, товарищ лейтенант, человека разберешь, если он невесть что бредит... Кто про Матрену, кто про Аграфену, кто мамашу зовет... А один вот тут — все про камушки, а к чему они ему, эти камушки, поди пойми...
— Где он? — стремительно подалась вперед Ольга.
Матросик поглядел на Ольгу, пожал плечами.
— Да его уже на катер взяли, — сказал кто-то из раненых,— Тяжелых — их первыми берут...
Еще я задумывался о том, что тридцать лет, как закончилась война — пока слишком близкий срок, чтобы «зажили» воронки и окопы, чтобы перестали напоминать о ней родственные могилы, шрамы и медали ветеранов. Но у тех, кто родился в последний день войны, сегодня у самих растут дети. И для них отделенная тридцатью годами война выглядит ныне такой же далекой легендой, какой для их бабушек и дедушек были времена Чапаева и Корчагина.
И, вероятно, к ним, к самым молодым, должны быть особо обращены сегодняшние фильмы о войне. Не только для того, чтобы знать о ней: для такой войны, как минувшая, этого мало; но более для того, чтобы почувствовать, пережить, ощутить эмоционально те движения души, которые родили великий подвиг старших.
Из этого понимания задачи и возникала форма рассказа — не всегда связанная самодельной фактической достоверностью, чуть приподнятая в изъявлении гнева и боли, потому что, как мне кажется, именно такое напоминание о давних событиях звучит самой пронзительной нотой в наши мирные дни...
Возле самого борта катера, где стоят носилки с Сергеем, волна быстро убегает назад, упругая, как металл...
— Ну вот. Сережка, ушел ты в поле, а встретились мы в море...
Сергей не отвечал, только смотрел на Ольгу запавшими глазами, долго и пристально.
— Ты что, Сережа?
— Так...— Он едва заметно улыбнулся. — Никогда не знал, что ты такая красивая.
— Я?.. Скажешь тоже. С чего бы это?.. Нам вон даже подарки шлют мужские: кому кисет, кому махорку... А мне тут недавно бритву прислали. Я ее тебе подарю...
— Мне бритва теперь не нужна...
— Это еще почему? Глупости, — отозвалась Ольга как могла спокойнее.
Сергей снова постарался улыбнуться:
— Я бороду отпущу. Чтобы тоже красивым быть. И шрама при бороде не видно...
— Геологу борода пойдет.
— А жена будет любить бородатого геолога?..
— Будет. Бородатого.
— Не загордится, что у нее звание офицерское... и ордена?..
— Жена у бородатого геолога будет умная... Если весело — смеяться будет. Если грустно — плакать. Без всяких ссылок на дождик...— Ольга вытерла влажную щеку.— А сейчас — это я от радости. Ты жив, и я тебя выхожу. Медсанбат у нас рядом, буду приходить каждый день...
Сергей застонал, тяжело поднял голову, хватая ртом воздух.
— Что, Сереженька?..— Ольга поправила лежащий в изголовье мешок.
— Ветер... — тихо отозвался Сергей. — Дышать полегче...
— Это с берега, значит, берег близко... Ты потерпи еще немножко.— Ольга привстала, поглядела на завидневшуюся полоску земли и вдруг воскликнула: —Посмотри, Сережка! Рябь!..
— Что?..
— Вон на море — рябь, мелкая-мелкая! Говорят, это раз в сто лет бывает, когда дождь прошел, и краешек солнца... Море тогда становится синим. Видишь, как нам повезло... Сережа!— закричала Ольга, вглядываясь в морскую даль.— Оно действительно синее! Смотри! Сережка, открой глаза!
Но Сергей лежал неподвижно, и глаза его оставались закрытыми.
— Сереженька!— наклонилась над ним Ольга.
Через плечо ей заглянул пожилой солдат с перевязанной рукой, которому Оля помогала прикурить, и, (помолчав, сказал:
— Слышь, не откроет, девонька, не проси...
Ольга стояла на коленях, лицо ее было растерянным и казалось еще очень далеким от понимания случившегося... Но откуда-то издалека рождался и вырастал долгий и отчаянный крик:
— Сере-ежка!..
Нет, губы Оли по-прежнему сжаты... Это эхо откатывается от высокой горы, на которой стоит Сергей — в ковбойке и с рюкзаком — и смотрит вниз, где затерялась в кустарнике Ольга, смотрит и улыбается; а эхо беспокойно повторяется снова и снова — над кустарником, над горой, над катером, над приближающимся берегом и над ослепительно синим морем...
Валуцкий В. Район Крыма, осень 43-го // Советский экран. 1974. № 21. С. 20-21.