Правильное, иконное лицо. Высокий лоб. Взгляд прозрачный... Иконописность облика Леонида Куравлева не сразу доходит до сознания. Мешает славянская смягченность черт, привычное представление об актере как простецком, свойском парне. Мешает всегда присутствующий в нем куравлевский лирический юмор, стеснительность, милая щербинка зубов.
Я много лет слежу за Куравлевым на экране, радуюсь его успехам и — постепенно — понимаю, что никто его толком не знает. Просто нашлись несколько умных и талантливых мастеров режиссуры, которые разработали в Куравлеве по одной золотой жилочке...
Можно представить себе актера на ролях интеллектуального и волевого героя сегодняшнего дня (то, что стало признанным амплуа Алексея Баталова); собранным, мечтательным и трезвым революционером прошлого века; действующим лицом чеховской драмы и драмы Достоевского; сказочным персонажем русского эпоса. Можно свободно увидеть актера в любой из этих несыгранных ролей, потому что в нем есть драгоценное, на мой взгляд, качество: умение идти за режиссером, которому он доверяет, и становиться актером именно этого режиссера, находя в себе неожиданные, ни нам, ни ему самому не известные ранее возможности.
И дело не в том, что Куравлев эдакий стихийный «нутряной» актер, который творит импульсивно, ничего не осознавая и не понимая сам себя. Просто материал, который доставался ему в работу, был значительно беднее его актерской натуры. Пример редкостно широких возможностей актера в последних уже состоявшихся работах Куравлева, когда он сделал нечто теоретически непредсказуемое: стал одновременно актером Василия Шукшина и актером Михаила Швейцера.
Удивительные картины делает Василий Шукшин! Ленты его пахнут землей, водой и лесом. Киноповествование складывается как овеществленное в пленке признание в любви, в любви к простым и великим радостям жизни.
Степан, герой Шукшина и Куравлева в фильме «Ваш сын и брат», несет в себе эту шукшинскую любовь к избам родной деревни, к привычной с детства излучине реки Катуни, к запахам рассветов и закатов, к топоту возвращающегося стада. Степану, осужденному за драку, осталось отбыть две недели в заключении. Но ему снится деревня и слышатся ее голоса. Он бежит из заключения, понимая, что будет возвращен и наказан новым сроком за побег.
Вот он в чистом виде «простой парень» Куравлева, ставший его типажным опознавательным знаком: герой, живущий сердцем, мыслящий чувствами.
Эта работа, как, впрочем, и все остальные, не нуждается в признании куравлевской актерской органичности, достоверности, равновесия его героя с социальной средой. Я хочу сказать о другом. Степан Куравлева—это истинно шукшинский образ.
Образ человека, живущего страстями, прямодушного, доброго. Голос земли, позвавшей к себе Степана, бродит в нем, будоражит его. Не боязнь нового наказания, а вот это постоянное внутреннее брожение, стремление понять, что же это с ним происходит, примешивает к радости свидания с домом тоску и смятение.
...Над традиционным русским застольем звучит песня. И голос героя в общем хоре. Песня переполняет Степана. Ее раздольное и мерное звучание, ее печаль — так близки Степановой душевной маете. Вот-вот парень поймет, что же это тянуло его в родной дом, что заставило бежать так нерасчетливо и глупо, что же живет в нем — такое неодолимое... Он как бы выплескивает наболевшее, самозабвенно кривит рот, он в песне. И — не понимает. Постоянное и вопросительное недоумение живет в глазах Степана — Куравлева;
Степан — вариант разработанного ранее Шукшиным типа русского характера, воплощенного тем же Куравлевым в фильме «Живет такой парень». Паша Колокольников из этого фильма и не пытался понять себя. Он просто жил, с детской жадностью впитывая в себя мир, влюблялся, сердился, разочаровывался, видел увлекательные сны, между делом совершал героические поступки и опять готов был влюбиться... Светлый, легкий, ребячливый, трогательный и смешной — простой шукшинско-куравлевский парень.
Мне кажется, что в трех ипостасях Шукшина — актерской, режиссерской и писательской — ведущая все же писательская. Он потому играет, потому и ставит фильмы, что живет в состоянии постоянной потребности писать. В том числе и на языке кино. Писать собой, писать актерами, пейзажами, избами родной деревни. Писать главное, что движет им в творчестве,— любовь, благоговение перед странным, удивительным, способным на чудеса русским характером и русской землею.
Михаил Швейцер — художник иного склада, нежели Василий Шукшин. Швейцер прежде всего — режиссер. Дотошный, аналитически мыслящий исследователь, предпочитающий рассматривать действительность через «магический кристалл» литературного наследия, работающий в основном на экранизациях классики или советской прозы.
Куравлев—Корнеев в швейцеро-ском «Время, вперед!» — швейцеровский актер.
Оставим в стороне типажную и социальную точность облика этого куравлевского героя — несомненную принадлежность его Корнеева к молодой нашей технической интеллигенции начала 30-х годов. В конце концов точность облика — это условие владения профессией для каждого хорошего драматического актера.
Дело в другом.
Корнеев Куравлева — швейцеровское исследование явления, сотканное из реальных и сложных литературных ассоциаций.
Во «Время, вперед!» — большой, многомерной, шумной картине, рассказывющей не только об одной из строек первых пятилеток, но и о напряжении всех народных сил, о вечной страсти к творчеству, живущей в народе,— постоянно присутствует образ огромного театра строительных действий, жизненной арены, развороченной ломкой и пересозданием, образ огромного цирка... Иногда по этой арене жизни, переходя из иносказания в навязчивую странную реальность, движется медленный живой слон, и в мягкой тишине бесшумно тренируются гимнасты...
У Корнеева — Куравлева свой «номер» на арене жизни. Он как смешной и печальный Арлекин, потерявший свою Коломбину. От Корнеева уезжает жена Клава. Страдания Корнеева — подлинные страдания — нелепы, трогательны и комичны. Они не к месту здесь, они так же пустячны в лязге и шуме жизненного переустройства, как многие сотни лет не к месту страдания Арлекино.
Куравлев играет страдающего мужа и молодого энтузиаста стройки, инженера, только-только ощутившего наслаждение знанием и умением, и человека, спаянного дружбой с ребятами-бетонщиками, интеллигента, предчувствующего в могучем движении дня будущие сложности и драмы конца 30-х — начала 40-х годов, и — печального потешителя публики,— некоего «белого клоуна».
Даже бытовые черты образа — аккуратность и какое-то щепетильное щегольство Корнеева в одежде — неожиданно оборачиваются иносказанием. Образ высветляется — он совсем белый здесь, Корнеев — в своей чистенькой кепочке и белых парусиновых туфлях. А из иносказания режиссер возвращает Корнеева в реальность: над его растерянностью и отчаянием хохочет публика — веселые бабы у переезда; Корнеев, как пудрой, покрывается белой цементной пылью, и с традиционной маски глядят прозрачные и печальные глаза актера. Глаза истинно швейцеровского, сложного, ассоциативно мыслящего актера Леонида Куравлева...
Михаил Швейцер «открыл» Куравлева для кинематографа, пригласив его много лет назад на эпизодическую роль матросика Камушкина в «Мичмане Панине». Швейцер работал с Куравлевым во «Время, вперед!», Швейцер сделал с ним в «Золотом теленке» Шуру Балаганова.
Условная сатирическая образность Ильфа и Петрова, переосмысленная сегодня Швейцером, нашла в Куравлеве точный исполнительский инструмент. Как будто этому актеру незнакома поэзия простых чувств шукшинских героев. Балаганов — условный, сочиненный «ильф-петровский» персонаж: остановившийся в развитии, примитивный, смешной и жалкий, косноязычный парень, существо, лишенное признаков жизни духовной. Короткая, плохо координированная жестикуляция, наклоненный вперед корпус с лобастой, лохматой головой — молодой, крепкий бычок, полный энергии и безмыслия...
Я не случайно называю Куравлева актером «такого-то» режиссера. Мне кажется, что в его таланте кроется глубочайшая чуткость: он чуток и отзывчив к режиссерской воле. Но не ко всякой. Только режиссер со своей темой и взглядом на мир может рассчитывать на то, что актер пойдет за ним.
Два года назад был сделан фильм «Вий» по Гоголю. Куравлев здесь сыграл семинариста Хому, но не сделал в роли сколько-нибудь интересного и примечательного. Это просто была работа на добротном профессиональном уровне: видимо, в дебюте начинающих еще не было режиссера, чьим Актером мог бы стать Леонид Куравлев.
В недавнем фильме Семена Туманова «Любовь Серафима Фролова» Куравлев остался, на мой взгляд, шукшинским актером. Он располагается здесь уверенно, питаясь от корневища привычного шукшинского мира. Серафим Фролов — трогательно добрый, живущий жалостью ко всему живому — травинке ли, ребенку ли, любимой... Чрезмерную «святость» Серафима Куравлев пытается притушить юмором, оправдать чистотой и открытостью повзрослевшего «простого парня».
В фильме молодых мосфильмовских режиссеров В. Ускова и О. Краснопольского «Неподсуден» Леонид Куравлев играет обозначение отрицательности. Обозначает хорошо, но все же самыми общими средствами. Эту роль мог бы играть и не Куравлев...
Пока что Шукшин и Швейцер работали с ним прибыточно для актера. Любой другой мастер (может быть, им станет Игорь Таланкин, пригласивший Куравлева в фильм о Чайковском? Может быть, Глеб Панфилов, начавший работать с Куравлевым в своем новом фильме «Девушка с фабрики»?), поверивший в Леонида Куравлева, покажет нам актера, которого мы до сих пор толком и не знаем...
Кое-кто может обидеться на автора этих строк за непривычное по нынешней моде, вроде бы обидное отношение к любимому актеру. Что значит — «актер Шукшина», почему это он должен идти за «режиссерской волей»? А сам-то актер, что — ребенок, а где его «личная тема» в искусстве, где его «неповторимая индивидуальность»?
Мы последнее время, мне кажется, стали несколько однобоко подходить к художественному таланту артиста. Мы изо всех сил стараемся в каждом мастере этого дела все обязательно найти «его тему». И забываем, что актеры, как и поэты, нужны хорошие и разные. Я отношусь с огромным уважением к таланту, например, Ролана Быкова, которого видно за версту из каждой картины, в какой он занят. Меняя гримы, эпохи, манеры и характеры, он все равно остается Быковым — спорщиком, полемистом, ироничным выдумщиком, энергичным и напористым, приносящим на экран свою постоянную тему Добра и Зла... Но с не меньшим уважением отношусь я и к Леониду Куравлеву, актеру-лицедею, актеру, чью тему я не в состоянии определить, потому что он непредвиденно разный, способный к совершенно разным темам и манерам художественного мышления. Только-только все обрадовались, что нашли ему «ячейку». Куравлевская тема «простого парня». А потом вдруг — Корнеев и вдруг —Балаганов! И разлетелась вдребезги клеточка, отведенная на" ми актеру. И хорошо, что разлетелась.
Левшина И. Актер непревзойденных возможностей. М.: «Сов. Экран», 1969 №23, стр б (о творчестве Л. Куравлева)