Всего сорок коротких минут идет сценическое действие «маленькой трагедии» Пушкина «Моцарт и Сальери».
Но по напряжению внутренних сил это для меня — сорок часов, нет — сорок дней, сорок мучительных и радостных дней и ночей. Они пролетают как одно мгновение, но чего-чего только не содержат в себе! Какой бешеной внутренней жизнью живет мой внешне не очень подвижный герой в эти сорок минут!..
Может быть, как ни в одной роли почувствовал я в Сальери ритмическую основу образа, его тайную стремительно раскручивающуюся пружину.
Мне говорят: мы явственно ощущаем, как ваш Сальери спешит, торопится сотворить задуманное.
И это верно. Да, я — Сальери — внутренне подхлестываю себя, подхлестываю время, чтобы успеть... Может быть, боюсь, что не устою, что одолеют сомнения, боюсь не смочь... Мне страшно одуматься, отвлечься: вдруг придут отрезвление и благоразумие, вдруг во мне возьмут верх любовь к Моцарту, преклонение перед ним, перед истинно великим Искусством...
Ведь Сальери любит Моцарта, приходит в восторг от его музыки, понимает всю необъятность его гения.
Недаром — так продиктовал мне Пушкин,— когда я писал картину «Сальери слушает Моцарта» (а было это в разгар репетиций «Маленьких трагедий»), я «не искал» или почти не искал Сальери; не он, не его внешность, не его переживания волновали и трогали меня... Мне нужен был Моцарт — такой, каким он видится Сальери, его божественно-творческое начало; Моцарт как высшее воплощение духовного величия человека, как недосягаемый
идеал прекрасного. Таким ощущает его Сальери в те минуты, когда слушает его музыку.
В этом трагедия Сальери. Этим во многом обусловлен тот особый, напряженнейший ритм душевных мук моего героя. Наверное, только шекспировский Отелло может сравниться с ним по стремительности, лихорадочности внутренней жизни. Отелло, рассудок которого затмила страсть...
Подхлестывая себя, торопясь совершить убийство, Сальери ищет и находит все новые и новые оправдания себе и обвинения Моцарту.
Он, Моцарт, не положил и сотой доли того труда, который затратил Сальери, чтобы добиться вершин Искусства...
Он, Моцарт, преступно-легкомыслен в обращении с Искусством, в своем отношении к нему...
А польза? Какую пользу и кому принес и принесет он, Моцарт? (О, это спасительная, «польза» — излюбленное упование и вечная ширма посредственностей!)...
И, наконец, сама судьба требует убрать Моцарта. Ведь недаром же яд в перстне хранился столько лет; как будто ждал этого часа, как будто был свыше предназначен для Моцарта. Что это, как не указующий перст Судьбы!..
А Реквием? Он, Моцарт, сочинил его, конечно, для себя, и таинственный «черный человек», заказавший Реквием,— конечно, посланец Рока, самой судьбы, определившей Сальери совершить это убийство. И приходят слова — приговор над Моцартом:
«...не могу противиться я доле Судьбе моей: я избран, чтоб его Остановить...»
В борении с собой, в споре со своей совестью и судьями Будущего рождаются монологи Сальери, суть которых в стремительных лихорадочных поисках мотивов убийства, в оправданий его, возведения его в ранг подвига.
Эти монологи не могут быть холодно расчетливыми рассуждениями, покойно сидящего в кресле человека. Они как шквал, как вихрь, как плод сознания, смятенного до крайней степени, как бред одержимого страстью...
Что же это за страсть, которая затмила разум такого недюжинного человека, как Сальери, завладела всем его существом, сделала его убийцей Друга, Гения, Искусства?
Принято считать, что эта страсть — зависть, что «Моцарт и Сальери» — трагедия зависти.
Трагедия, вероятно, в том и заключена, что зависть овладела человеком не мелким и ничтожным, а человеком высоких чувств и помыслов, отмеченным печатью таланта. Как же несовершенен этот мир, если такие низменные чувства, как зависть, захватывают в свой плен и людей выдающегося ума, дарования, натуры в своем роде исключительные!..
В этом, вероятно, и состоит одна из сторон философского содержания этой «маленькой трагедии» Пушкина.
И все-таки что же это за нравственная категория — «зависть»? А главное — как ее сыграть, чем должен наполнить я свое внутреннее существо, какими желаниями, стремлениями, чтобы жить и действовать на сцене так, как живет и действует в трагедии пушкинский герой?
Вот говорят — «зависть, зависть... „Моцарт и Сальери“ — трагедия зависти». А что это за чувство? Оно же не «первородно», оно, если можно так выразиться, «производно». Что скрыто за ним, какие стремления, желания? Почему и как родилась она, зависть? Отчего так удобно гнездится на дне человеческой души, а поднимаясь со дна, так властно заполняет, захватывает все существо человека? Почему, наконец, она так живуча и сегодня?..
Чем движим Сальери?
Наверное, прежде всего стремлением быть первым, властвовать безраздельно над умами и душами людей. Это один из тех пороков, которые мы называем пережитками, пятно среди многих других унаследованных от прошлого.
Честолюбие, тщеславие, самомнение, себялюбие стоят у колыбели зависти.
Мысленно я прошел, пережил, перечувствовал весь путь, пройденный Сальери. Я знаю, как каждое новое произведение Моцарта вызывало в нем восхищение и ненависть. Ненависть росла, потому что -рос гений Моцарта. И все отчетливее видел Сальери закат собственной славы.
Он знал, чувствовал: умалить, принизить Моцарта не сможет и самая злейшая клевета.
Попытка Сальери освистать «Дон Жуана» не была поддержана никем- Он бессилен...
Я — Сальери чувствую, как подо мной колеблется почва, как здание Славы, построенное мною с таким усердием и трудом, вот-вот рухнет; я слышу победоносный гром славы Моцарта в веках... Это — непереносимо!
И я спешу. Я должен сегодня, сейчас Должен совершить этот подвиг! Да, да, подвиг! И нужен он не мне, нет, он нужен всем тем, кому дано творить Искусство. В том, что это так, я убеждаю себя каждую минуту жизни на сцене. Это и только это может предотвратить мое падение, сохранить мне место в ряду избранных.
Стремление во что бы то ни стало увековечить себя... Как оно живуче, это желание «прославить себя в веках»!
Тщеславие, жажда бессмертия толкнули Сальери на убийство. И — открылась истина: он, Сальери — посредственность! «Гений и злодейство две вещи несовместные» — эта мысль вдруг пронзает мозг Сальери, открывает бессмысленность содеянного зла. В этом —духовная гибель Сальери, гибель трагического героя.
Не случайно, наверное, именно сейчас, когда вопросы морали возведены у нас в ранг государственных, возрос интерес к таким произведениям, как «Маленькие трагедии» Пушкина, произведениям, в которых глубочайшие мысли о миропорядке воплощены в острых нравственных конфликтах.
Когда говорят, что Ревность, Зависть, Честолюбие — «вечные» чувства, во мне поднимается протест. Ведь если эти чувства вечны — значит бессмысленна и борьба с ними. Не таится ли в этом утверждении исконности, вечности подобных свойств человека невольное их оправдание?
Могут сказать: к чему вся эта «философия» по поводу роли, если она уже сыграна, если обретен успех? К чему размышлять над ролью — не засушит ли это ее, не превратится ли и сам актер всего лишь в ученого педанта? Я уже говорил и повторяю, что мысль есть, по моему убеждению, один из надежных двигателей чувства. Вот так и раздумья о Сальери помогают мне постичь его, зажить его мыслями и чувствами.
...На этом, пожалуй, можно и закончить разговор о главной роли в моей сегодняшней актерской жизни — о Сальери. Разговор окончен, но... разве исчерпан? Да и можно ли исчерпать пушкинское создание, сказать о нем все, что чувствуется, думается, что бродит в душе, еще не оформленное в мысль и слово!..
Когда я перечитал написанное — все четыре статьи — мне только сейчас, пожалуй, стали до конца понятными их внутренние темы. Может быть, если бы я с самого начала наметил эти темы и развивал бы их сознательно, статьи эти получились бы более стройными и последовательными. И, может быть, в первой статье «Откуда приходит образ» отчетливее выявилось бы стремление автора проникнуть в тайное-тайных актера, в движущие силы процесса перевоплощения; в статье второй — «Мой Сатин» — наверное, попытка передать эмоциональное восприятие актером роли приблизилась бы к эмоциональному анализу роли; в третьей — «Маттиас борется» — заметки о сущности характера роли Маттиаса Клаузена, героя пьесы Гауптмана «Перед заходом солнца» раскрыли бы глубже социальную природу этого образа. И, наконец, статья четвертая. Что это? Может быть, робкая попытка философского осмысления пушкинского героя?
Но ведь все три роли могли бы быть рассмотрены и со всех трех точек зрения. Однако так не получилось. Случайно ли это? Может быть, в этих акцентах отразилась та сторона роли, тот ее смысл, который интуитивно ощущается актером как наиболее важный, отвечающий сегодняшнему дню?
Хочется верить, что в данном случае эта «случайность» больше похожа на «необходимость» (недаром же эти философские категории всегда ставятся рядом). Потому что это означало бы правильность пути, по которому шел долгие годы, по которому хочется еще идти и идти...
Симонов Н. Трагедия совести. Статья четвертая (о работе над образом Сальери в спектакле «Моцарт и Сальери»)// Театральная жизнь, 1964, №8, с. 9-10