Он, мой Сатин, шулер и пьяница. Он азартен до остервенения в карточной игре, приходит в ярость от неудачного хода своего или напарника и готов испепелить человека, не умеющего передернуть карту.

Он без зазрения совести может взять последний грош у такого же нищего, пьяного бродяги, как он сам, чтобы тут же бездумно и весело продуть этот грош в карты. Да, карты его страсть и едва ли не единственная...

Он, Константин, по прозвищу Сатин, — не работает. Он паразит. Он живет в обществе, где все претит ему, где труд — не удовольствие и радость, а трижды проклятое рабство. Он не работает, и в этом его протест. Протест против всего неправого мироустройства. Пусть ленивый и примитивный, но протест. По-своему он ожесточен и яростен.

Таков он, мой Сатин. Он живет в мире порока, на самом дне жизни, ходит в жалких отрепьях и большую часть времени валяется на нарах, покрытых полуистлевшим тряпьем.

Он не борец, мой Сатин, он не встает горой за правду — слишком уж циничен и ленив он для этого и уж очень давно утратил охоту к действию.

Но и такого — погрязшего в пороке, жизненно неприспособленного, неустроенного, неприкаянного, не нашедшего себя в жизни и потому не нужного ей — я люблю его, моего Сатина.

Как и когда я его полюбил?

Первый огонек зажегся, наверное, в тот далекий день, когда в антракте, во время одной из своих «публичных» репетиций, В. Э. Мейерхольд, встретив меня в коридоре, спросил: «Ну, что будем играть?»
— Что, Всеволод Эмильевич, — замирая от каких-то необъяснимых предчувствий, спросил я. — Что? Что будем играть?
— Будем! — сказал Мейерхольд. — Будет так: голая сцена и камни. Камни и люди ночлежки, тоже, как камни, замшелые, стертые, обшарпанные кремни, эти люди. И ты будешь — Сатин!
Сатин!..

Однако прошло около двадцати лет, пока, наконец, состоялась моя встреча с этой ролью.

Вот уже восемь лет я выхожу в ней на сцену театра, в котором прожил почти всю свою творческую актерскую жизнь, В черном плаще, сотканном из дыр и заплат, в рубашке, рукава которой давно изорвались и свисают клочьями, выходит на сцену мой Сатин. В этом костюме он ходит давно, этот костюм стал как бы частью его самого, частью неотъемлемой, но отнюдь не главной — ему ведь все равно, во что он одет, все равно, что н а человеке, главное — каков он внутри.

Сатин — король ночлежки и, пожалуй, ее главная принадлежность, ее кумир, ее идеолог, ее символ.

Мне приходилось бывать в ночлежках. Это было до революции, но впечатление было так сильно, что когда мне понадобилось оно, я без труда вынул ого из своей актерской «кладовой».

«Достать» впечатление, вспомнить, представить себе, как было, не так уж трудно. А вот поверить в себя, живущего в этой трущобе, поверить в свое место на нарах, в колоду карт, крапленых и замусоленных, которые пря-к мо-таки летают в твоих руках, в карты-птицы — если не кощунственно такое сравнение,— не раз выручавшие тебя, поверить в свой плащ, трижды заплатанный и четырежды изорванный, — своего единственного защитника от непогоды, — значительно сложнее.

И, наверное, эта вера приходит лишь вместе с любовью к роли, к тому, кем ты должен стать на сцене.

Как сложился во мне Сатин, из чего он возник?

Литература, живопись, музыка — это все. великие частицы и силы Жизни. Поэтому, говоря о том, что самый великий учитель актера, как, впрочем, и каждого художника, музыканта, поэта, — есть жизнь, я имею в виду и живопись, и литературу, и музыку.

Горьковский текст. Что ни слово — то целый мир, загадочная страна, вход в которую и прост и труден одновременно. Почему Сатин говорит так не просто? Почему речь его возвышенна по своему словарному составу и по конструкции фраз. Что это за человек, который так любит не обыкновенные, не стертые и залежалые, а звучные, полные таинственного смысла слова. Почему его манит их звучание, хотя смысл их давно забыт им?

Все эти вопросы будили воображение, заставляли думать и думать о нем, Сатине.

Живопись. Он, Сатин, живописен по своей природе — таким он создан и не может быть иным. Это не поза, не актерство, как бывает у иных, это — его существо. Он живописен во всех своих проявлениях и действиях. Ходит ли он, сидит ли, стоит или лежит, смеется ли, говорит или молчит — он всегда внутренне и внешне картинен.

Музыка. Каждый человек способен на эмоциональные взлеты, одни в большей, другие в меньшей степени. Есть люди, способные воспламеняться от малейшего, даже от собственных слов и подниматься до высот истинной патетики. Этих людей воспринимаешь, как симфонию, с главной темой и воображаемым противником — контртемой. Чувства в этих людях до крайности разбережены, все окружающее находит в ник отзвук. Но их главная тема, их «любимая мозоль» — о, она обладает особой взрывчатой силой! Эта тема звучит в них постоянно, она не выходит у них из головы, как привязавшийся мотив; она определяет ритм,
содержание их жизни, заполняет их целиком, без остатка; это — призма, через которую они видят мир!

Такой темой для Сатина является тема Справедливости. Или: Человека и Общества. Глубокая философская проблема будоражит
его мозг, все его существо; она не дает ему покоя. Все окружающее, все происходящее рядом с ним он осмысливает только сквозь эту свою жизненную призму.

Его можно было бы назвать «философом ночлежки», «идеологом дна», но это была бы лишь полуправда. Кто знает, кем стал бы, кем мог бы стать мой Сатин! И не важно для меня, где он и с кем он сейчас,—важно, каков он! А он для меня с самого первого впечатления от знакомства с ролью — роденовский «Бальзак», творец «Человеческой комедии», гигант.

В нем как бы слились воедино два человека: один — безудержный игрок, шулер, бездумно тратящий свою энергию, свой человеческий азарт, свою страсть на картежную игру, в обмане находящий отдушину для ненависти, которой полно его сердце. И другой — человек, напряженно, постоянно мыслящий, стремящийся познать истину, осмыслить человеческое существование.

И каковы же были моя радость и мое удивление, когда я прочитал у Горького в повести «В людях» следующую фразу:
«У Гонкура, Гринвуда, Бальзака — не было злодеев, не было добряков, были "просто люди" чудесно живые; они не позволяли сомневаться, что все сказанное и сделанное ими была сказано и сделано именно так и не могло быть сделано иначе».

Эта горьковская мысль «позвала» меня, укрепила в том, что мои роденовские ассоциации имеют право на существование.

Иногда мне задают вопрос: «Почему вы в монологе о Человеке так явно отходите от быта и как бы переключаетесь в план высокой трагедии?» Что ответить на это? Тому, наверное, много причин, и все-таки главная из них та самая художественная ассоциация, которая родилась во мне, окрепла и без которой я не мыслю своего Сатина — ассоциация этого образа со статуей Родена. Огромная фигура, устремленная вперед и ввысь, как будто охватывающая мир своею мыслью, мощью своего гения обнимающая жизнь!

Вот почему, наверное, мне захотелось, чтобы и мой Сатин в своей Песне Песней —Гимне Человеку — сбросил мешающее ему, сковывающее его тряпье — дырявый сюртук, освободился от «быта» и остался один на один со светлой мыслью.

Я верю, это «переключение» — горьковское. В эту минуту мой Сатин напоминает мне Буревестника. Я горжусь им, горжусь красотой и силой человеческого разума, человеческой воли, которая способна преодолеть все, что мешает Человеку в его стремлении «к свободе, к свету!»

Почти каждая фраза Сатина — афоризм, насыщенный мыслью и страстью. Горький, я в этом не сомневаюсь, тоже любил этого человека, гордился тем, что и в самой гнусной норе разум Человека сияет ослепительно ярко.

Стоит только хотя бы немного принизить, «опустить» мизансценически и тонально речь Сатина, и это будет уже не Сатин, который любит «непонятные», красивые слова и потому всегда говорит возвышенно, приподнято. Стоит только измельчить его движения, жесты, и он станет не величественным, а жалким и смешным, он станет паяцем и кривлякой, а слова «органон», «сикамбр», «трансцедентальный» станут никчемным опереньем мелкого жулика и пропойцы. Вряд ли это было бы по-горьковски!
Нет, все что угодно, но он не жалок, мой Сатин. «Хорошо это... чувствовать себя Человеком!»... Каждый раз, когда я произношу со сцены эти слова, я чувствую такую радостную окрыленность,
такое истинно творческое наслаждение, как будто это я, я сам, только сейчас впервые нашел и высказал эту высокую, благородную мысль!

Хорошо это... чувствовать себя человеком!..

Симонов Н. Мой Сатин. Статья вторая (о работе в пьесе «На дне») // Театральная жизнь, 1964, №6, с. 18-20