Песни Бориса Мокроусова вошли в нашу жизнь не только голосами прославленных эстрадных артистов: они пропеты нами самими и потому запомнились, полюбились, навсегда остались с нами. Они живут сегодня, трогая душу, находя отклик у людей самых разных возрастов, профессий. Последняя работа композитора — музыка к кинофильму «Неуловимые мстители». О своей творческой дружбе с Борисом Мокроусовым — о художнике, человеке, вспоминает известный кинорежиссер народный артист Армянской ССР Эдмонд КЕОСАЯН.
Есть огромное число композиторов, которые все время на виду. Только нет их мелодий, которые я бы запомнил и нес в себе, как свои собственные. А есть композиторы, их абсолютное меньшинство, песни которых все время на слуху, а в лицо их не знаешь. Мокроусов для меня был именно такой фигурой, такой загадкой. А песни его, которые я так любил и принимал за народные, оказывается, имеют конкретного автора.
Картина «Неуловимые мстители», задуманная мною тогда, представлялась как полулегенда, полупритча, полусказка. Хотелось сделать романтическую киноигру. Я ее делал для своего старшего сына (ему в ту пору было семь-восемь лет). А известно, для себя сапожник не шьет плохой обуви. И потому я, как мог, так и «шил» для своего сына, полагая, что, коль понравится ему, понравится и всем детям. Ведь все мальчишки во все времена мечтают быть лихими, смелыми, ловкими, отчаянными. Им нужен свой романтический герой, своя романтическая легенда. И мы должны дать ее, насытив картину музыкой, песнями. Только Борис Андреевич Мокроусов сможет в этом помочь. Почему я пришел к нему? Потому, что слишком поздно узнал о том, что песни, которые я любил - не народные, а за ними есть конкретный композитор.
«На Волге широкой, на стрелке далекой» или «Снова замерло все до рассвета»… Когда я узнал, что за ними стоит конкретный человек…Мне было безумно интересно с ним познакомится. Узнать, что это за фигура такая… Бесконечно скромный, потому что на виду его нет… Хорошо помню то время и тот день. Я был поражен. До этого я в общем-то работал с неплохими композиторами, с хорошими и... очень разговорчивыми, я бы так сказал. А тут впервые встретился с человеком, который никак, ну, никак не идет на разговор. Все больше слушает. Какие-то междометия, ухмылки загадочные... Не могу понять: всерьез он меня воспринимает или не всерьез?
Направившись к нему, я немножечко подготовился: уже знал, что ему посчастливилось с Мейерхольдом работать. Понимал, что человек этот молчит не потому, что ему нечего сказать, а быть может, взвешивает, присматривается ко мне. Может, растает? А может, и не растает. Все зависит от того, каким я ему приглянусь, насколько его согреет то, о чем я ему рассказываю. Долгое время мы с ним вот так, между чаями, в разговорах провели. А должен сознаться, были мы в ту пору очень романтичными. (Я о себе в данном случае говорю, о своем поколении режиссеров, которые в 60-е входили в большой кинематограф). А романтику все время кажется, что ты мало рассказываешь — надо побольше, поувлечённее, погорячее. Чтобы откликнулись, загорелись... Дядя Боря молчал. (По молодости лет я называл его дядей Борей). Молчал. А потом вижу: нет, в глазах тепло появилось, обнадеживающее тепло.
Повторяю, я очень нуждался в человеке, который бы понял меня и сумел сложить мелодию, абсолютно совпадающую с той, что напевает без слов человек, которая как будто бы уже была, как будто ты ее слышал, знаешь. Если такое случается, это - стопроцентное попадание, это — редчайший талант.
Такой человек сидел передо мною в ту первую нашу встречу. Скажу прямо: я в него влюбился, я просто влюбился в Бориса Андреевича Мокроусова. Он был нежнейшим, искренним человеком. Да это же понятно, это видно по его музыке. Доброты он был неповторимой.
Что я под этим имею в виду, когда говорю о Борисе Андреевиче Мокроусове? А то, что вот не умел он о ком-либо сказать плохо. Ну, не умел! Знаете, я вот не доверяю людям, которые, рассказывая о своих друзьях и знакомых, о коллегах своих и товарищах, нет-нет, и об одном да скажут хоть одно, да не очень симпатичное слово-характеристику, и о другом...Невольно думаешь: ну, что ж ты сам, так сказать, без пятен, без черных? И людей, хороших вокруг тебя не было? А у дяди Бори была, ну, прямо противоположная система взаимоотношений: он ни о ком ничего дурного никогда не сказал. Более того, если в поступках того или другого его коллеги и было что-то не очень симпатичное, то он говорил об этом с юмором и каждый раз искал повод и причину оправдать и объяснить это. И делал это с юмором, с улыбкой, с добротой невероятной. Я видел, что передо мною - безумно молодой человек! Бесконечно молодой! Моложе многих сверстников моих. А было ему в ту пору уже совсем не тридцать...
Песня в общем-то понемножку стала складываться, потому что складывались доверительность отношений и обоюдное желание делать эту романтическую легенду. С первой встречи. Ну, а потом мы стали очень часто общаться, независимо даже оттого, работали над картиной или не работали. Просто была какая-то потребность... Нет, не поговорить — помолчать: он же очень красиво умел молчать. Я встретился с человеком, который становился бесконечно красноречив, когда садился за рояль, за инструмент. А без инструмента он вообще себе не представлял времяпрепровождения. Не представлял! Сядет, ссутулится - и пошел... И не очень здорово играл. Многие играли куда лучше. Но играл он неповторимо!..
Ни одна из песен Бориса Андреевича Мокроусова в картине «Неуловимые мстители» не была сочинена на уже готовый текст. Этого не было. Не потому, скажем, что он поставил такие условия: или способ этот более оправдан. Я про это ничего не знаю. Я руководствовался одним: пока мелодический ряд не будет тот, которому я доверяю, не будет абсолютно точно совпадать с тем, что у меня происходит, когда я думаю о картине, о ее строе, до тех пор слова писать не надо. Наверное, и без слов мелодия будет вот та единственная. Открою секрет. Еще задолго до того, как был написан сценарий по мотивам книжки Павла Бляхина «Красные дьяволята», который мы создавали с Сергеем Ермолинским, я придумал для себя, что обязательно картина должна начинаться по изобразительному ряду с того, что будет подниматься диск багряного солнца. На фоне этого диска к нам будут приближаться четверо всадников. И конец картины они медленно уходят, на снова поднимающийся диск.
Я еще не знал всего сюжета и столкновения эпизодов в этом сюжете, но это обрамление уже придумал. И не намерен был отказываться от него ни при каких обстоятельствах. И когда мы вплотную подошли с Борисом Андреевичем к работе, я ему рассказал этот замысел. Объяснил, что нужна «песня — визитная карточка». Такая песня, чтобы я поверил, чтобы уже взирал на все под впечатлением от этой мелодии, чтобы мелодия была мне помощницей...
Начались наши разговоры где-то в девять, после ужина. И не солгу: к трем часам утра песня родилась. То есть родилась настолько, что мы в два голоса пели оба своими непоставленными голосами: он - хрипатым, обрывчатым, потому что уже слова какие-то выдумывал, а я – слёзно воодушевленным, потому что не верилось. Ушли мы с женой пешком. Была весна. Рано, уже светало. Мы пошли - пошли по набережной. Я все её напеваю и насвистываю. Может быть, эта мелодия уже существовала? Может, это народная мелодия? Потому что, как -будто всю жизнь ее знал. Вот это и есть феномен Мокроусова - писать песни, с первого же знакомства становящиеся твоими, словно существовали они давно. Когда мы говорим о маленьких и больших чудесах, для меня одно из чудес - то, как родилась песня неуловимых - эта главная песня картины.
Не было никаких слов. Роберт Рождественский выражал потом недовольство:
—Что ж ты даешь готовую мелодию. Я буду в нее «влезать»...
—Да. И не только в нее, - отвечаю, - а в суть и смысл будущей картины, в этот солнечный диск будешь влезать...
И как мне кажется, Роберт очень здорово во все это «влез»! Очень здорово! «Бьют свинцовые ливни» организовала, сцементировала фильм. Я уже приступил ко второй картине «Неуловимых», когда вдруг уходит из жизни Борис Андреевич. Для меня это был удар не потому, что оказался незавершенным замысел «Новых приключений неуловимых». В этом смысле судьба пощадила меня, и я благодарен ей за то, что на пути моем встретился Ян Абрамович Френкель, который продолжил работу, проявив честнейшее отношение к профессии, к коллеге, к памяти: «Давайте условимся, - сказал он мне сразу, - песню Мокроусова мы оставим такой, какой она была в первой картине. И так же, как там, она должна звучать в начале и в конце. Лучше этой песни я не напишу». Это ведь тоже про Бориса Мокроусова!..
Мы многого не успеваем сказать при жизни человеку, достойному услышать настоящую оценку. Не знаю, чем это объяснить.
Если я о чем-нибудь жалею сегодня, вспоминая Бориса Андреевича Мокроусова, так только о том, что не успел сказать ему всех тех слов, ну, или не так хорошо сказать, так сердечно, как говорю сейчас. Наше вечное убеждение, что нам еще долго жить и работать, что мы еще успеем, позволяет быть непростительно невнимательными друг к другу. У меня даже нет фотографии ни одной с Борисом Андреевичем вместе. А ведь столько месяцев проводили с ним! Будь-то на Кубани или в Ялте, в Москве ли. И будни. И праздники. Любимым человеком он был в нашем доме!
О таких людях, как Борис Мокроусов, говорят: он сам себя сделал. Причем не благодаря обстоятельствам, а, я бы сказал, вопреки им.
Как-то, в Ялте это было, сидели мы с ним на бульваре Рузвельта, на набережной. Море было спокойное, и вечер был чудный. Как говорится, микроклимат располагал к задушевной, неторопливой беседе. И я ему говорю:
— Дядя Боря, а ты счастлив?
— Конечно...
— Ну а если до конца быть откровенным?..
— Счастлив. Только в Москве мне тесно...
— Чего так?
— На Волгу хочется... На Волгу...
Очень гордился он тем, что волжанин. И нет, пожалуй, песни такой у него, по крайней мере из тех, что я знаю, которая так или иначе не уходила бы корнями своими туда, к Волге. Нет у него, в сущности, такой песни.
Это - к вопросу о том, откуда черпал он вдохновение, помнил ли родство свое и происхождение, корни свои и истоки. Он их просто не забывал. Ни на секунду...
Сейчас, все острее и острее я ощущаю, как мне не хватает Бориса Андреевича. Казалось бы, люди мы с ним разного возрастного ценза и круг друзей и знакомых у нас был вроде разный, у каждого свой. Но человечности мне его недостает, нежности. Он был нежнейшим человеком.
Мы слушаем друг друга часто, и очень редко слышим друг друга. А он умел слушать так, как мало кто умел. Он был моим доверенным, душевным доверенным человеком.
И, конечно же, он был бесконечно ранимым, незащищенным, как всякий по-настоящему большой талант. Незащищенным... Его ранить ничего не стоило. Он не умел защищаться...
Анекдоты рассказывать дядя Боря не умел. Ну, и что с того?
Зато чувством юмора он обладал грандиозным! Именно поэтому и родилась песня в нашей с ним картине, которая называется "Как-то шел сатана".
Я ему как-то сказал:
— Дядя Боря! ты знаешь, картина наша с тобой - это ж не трагедия, это ж романтическая сказка, легенда. Она адресована конкретному зрителю молодому - моему и твоему сыну, их ровесникам. И потому нужна ей легкость какая-то такая, которая к улыбке ближе, чтобы не задавить ее революционной кровью и, так сказать, завоеванными в кинжальных атаках высотами, когда бывает не до кино.
— Хорошо, - говорит он.
— А чего ж, хорошо. Это надо, конечно надо. Солдат, он же на отдыхе поет для согреву. Ну и пусть поет буденовец...
Разговор-то наш был на ходу. Вроде и сроков не обозначили и сюжета не очертили.
И вот буквально через недельку, что ли, поехал я на выбор натуры в Одессу. Вскоре - звонок. Узнаю его голос:
— Это я.
— Здравствуйте, - говорю, - случилось что?
— Да нет, ничего не случилось. У тебя время есть?
— Есть.
— Ну, так послушай...
Слышу тарахтение трубки, потом его игру, но слышно плохо. Крикнуть ему, что разобрать не могу, пока он играет бесполезно. Понимаю, что трубка телефонная у пюпитра рояля.
Закончив играть, спрашивает:
— Ну, что скажешь?
— Дядя Боря, половины не слыхать было.
— Ну, давай я тебе так напою...
А пел он отвратительно. Напеть - это значит испортить.
— А что, ты считаешь, дядя Боря, это именно то, о чем мы с тобой говорили?
— По-мому, да. По-мому, да... Ну, когда приедешь?
— Послезавтра...
— Давай отложим до послезавтра.
Приехал. Послушал. Роскошная песня! И тоже из разряда существовавших якобы давно. Вот это и есть – феномен Мокроусова. Потом я ее показал Рождественскому, и Роберт тут же сочинил слова, потому что адрес был абсолютно точен, характер задан, настроение обнажено. И потому легко работалось. Вот ведь в чем дело! Легко! Это не значит - без пота. Пот был невидимый. Легко было потому, что с полуслова понимали друг друга и жили одним. Жаль, что это всегда быстро кончается. Завершаешь работу над фильмом, и вроде кончается совместное творчество. А в нашем случае оно было оборвано его безвременной смертью.
Есть у меня горькое, неутихающее чувство боли. Когда я вспоминаю о Борисе Андреевиче Мокроусове, великом русском песеннике (я не преувеличиваю - великом!), перед глазами встает картина - грустная, неповторимая, последняя.
...Гроб... И некому поднять. А ведь было это не в годы Пролеткульта и не до революции. Это совсем недавно было, на наших глазах. Поднимали мы его со своими «неуловимыми» — четверо пацанов, 14-15 летних и я, человек немного постарше и посильнее. Нет, не так должно было проводить в последний путь Бориса Андреевича Мокроусова. Не так! Вот эта картинка, к великому сожалению, никак не стирается в моей памяти. Наоборот, с годами она воспринимается все острее. Почему это могло произойти? Из-за бездушного, бесхозяйственного отношения к талантам, которое стало уже дурной традицией? Неужели так каждый раз будет с большими художниками, которые не умеют думать и беспокоиться о вещах земных, как иные бездарные и бесталанные, сооружающие себе памятники при жизни? Судьба Бориса Андреевича Мокроусова - напоминание о том.
Больно и горько!
Эдмонд Кеосаян.: "Одинокая бродит гармонь..."