...Он [Меркурьев. — Примеч. ред.] стремится распознать истинную сущность людей, не доверяясь их внешнему благообразию и респектабельности.
Характерна в этом смысле эпизодическая роль дяди Кости, сыгранная Меркурьевым в картине режиссеров Данелия и Таланкина «Сережа». В представлении доверчивого племянника и его неискушенных приятелей дядя Костя и в самом деле должен казаться существом возвышенным и романтически недосягаемым. Но представлению этому не суждено жить долго. Следуя за автором «Сережи» Верой Пановой, Меркурьев показывал какую-то отталкивающую приглаженность, обкатанность дяди Кости, и без малейшего нажима обнажал его психологическую суть.
[...]
Услышав о провинностях племянника Васьки, дядя Костя, по свидетельству Пановой, сказал ему «своим мягким голосом: «Негодяй», а затем, сощурясь, полистал его дневник и «сказал нежно: «Мерзавец, скотина». Воплощая образ дяди Кости, личности не только отвратительной, но и страшноватой, Меркурьев во всем следовал указаниям писательницы. Ругань свою меркурьевский дядя Костя как будто бы обкладывал ватой, и от этого она производила особенно страшное и вместе с тем странное впечатление на окружающих. Дядю Костю просто умиляло чудовищное с точки зрения нормальных людей несоответствие между смыслом произносимых им слов и тоном, которым он их проговаривал. Ему доставляло истинное наслаждение жестоко ранить людей, умильно улыбаясь при этом и ласково помаргивая глазами.
Он сам, в этом можно не сомневаться, чувствовал себя в полном смысле слова неотразимым, ни на минуту не переставал верить в то, что имеет право на все, в то время как окружающие его люди не имеют права ни на что. Лицо его расплывалось в улыбке, глаза же оставались холодными и безжизненными — ожидающими благодарности за то, что он существует и дает существовать другим.
[...]
Актерская проницательность и актерская непримиримость [...] помогли нам понять настоящую сущность [этого] психологического, нравственного явления.
[...]
Заведующий райзо Сташков [В фильме «Член правительства. — Примеч. ред.], воплощение человеческой ограниченности, отталкивающего самодовольства и злобного, мстительного равнодушия к окружающим, оказывается коротким, но тяжелым эпизодом в биографии Соколовой. Тем большее мастерство, точность психологического анализа и доказательность потребовались от исполнителя этой роли Меркурьева. [...] Тупой перегибщик, только и думающий о том, чтобы выслужиться, он сверлит Соколову своим злобным «начальственным» взглядом и в этой злобе и высокомерии своем оказывается смешным. И уже смешной, уродливо нарочитой начинает казаться и его наигранная простоватость, и показная непринужденность, длинная неизвестно почему очутившаяся на нем рубаха «архалухи», болтающийся на нем брезентовый плащ с капюшоном и шляпа, очень уж неуклюже и, так сказать, невпопад водруженная на сташковскую голову.
[...]
Созданный Меркурьевым образ был одновременно гневным сатирическим обобщением и безупречно тонким психологическим портретом. Меркурьев жил в роли Сташкова необыкновенно органичной жизнью и именно поэтому мог позволить себе быть в ней доверчивым и даже простодушным. Сущность его Сташкова от этого не менялась.
[...]
Сплошь да рядом приходится актеру проявлять собственное понимание подлинного и мнимого в складе воплощаемого им человека, в его поведении и манере держать себя. Уж кто-кто, а актер должен знать лучше, чем кто бы то ни было, что за дружелюбным жестом и ласковой простоватостью речи, за подкупающей улыбкой и наивной непринужденностью любят прятаться притворство и низость, жестокость и вероломство. Уже в первых своих кинематографических работах Меркурьев показал, что умеет извлекать из своего природного юмора и обаяния скрытую в них обличительную силу.
[...] Меркурьев сыграл в антифашистском фильме «Доктор Мамлок», поставленном по одноименной пьесе Фридриха Вольфа роль фашиста-штурмовика Краузе. На самой физиономии этого человека был, казалось, отпечаток безнадежной духовной нищеты одеревеневшего в результате фашистской муштры ничтожества, в равной степени трусливого и наглого. В личностях, подобных Краузе, есть нечто в высшей степени заурядное, бесцветное и, несмотря на это, запоминающееся, прилипчивое, от чего трудно отвязаться. Меркурьев как бы расщепил перед нами эту воинствующую заурядность своего Краузе, оголил его сущность, и изощренная техника вероломства, увертливости и притворства оказалась скрытой за тусклым взглядом человека, который так приучен пугаться, что не может быть для него большего наслаждения, чем пугать.
Цимбал С. Василий Меркурьев // Актеры советского кино. Вып. 6. Л.: Искусство, 1970.