Еще несколько лет назад именитый режиссер мог бравировать словами «я делал свой фильм не для Дома кино, а для Дома культуры». Дома культуры больше нет. Пророки народного кинематографа стали элитарной сектой, ведущей темные разговоры на туманном языке. Напротив того, сторонники избранного кинематографа комфортно расположились в схеме «премьера в Доме кино — фестиваль — видеокассета» (последнее звено необязательно). Драма нашего кинематографа в том, что он не имел никакого опыта жизни, кроме опыта жизни в режиме советского государства. В этом режиме он был массовым народным искусством. Ослабевшая государственность привела к узурпации кинематографа отдельными группами творческой интеллигенции, питающейся либо за счет дикого капитала, либо за счет остатков государственности. Создание картины стало авантюрой, забавным изнурительным приключением одинокой художественной экзистенции при поддержке добрых друзей.
Наилучшим выходом из ситуации был бы тот, что придумал себе Томас Манн: «я пишу не для того, чтобы развлечь людей, а для того, чтобы развлечь Создателя». Снять фильм, чтобы развлечь Создателя — задача, напрочь смывающая всякий дискомфорт современности. Но рядовой работник кинематографа сегодня не может, да и не имеет права распоряжаться столь высокой степенью боговдохновенной свободы и смелости. Он не смеет помыслить даже о том, чтобы развлечь Черномырдина. Он — дубовый листочек, что оторвался от ветки родимой.
Народность или смерть — третьего кинематографу не дано. И не пожимайте понтийско-пилатовскими плечами: «что есть народность?» Подобно тому, как святость, благодарность или страстность есть преломление в человеке излучения света, благодарения или страсти, народность — преломление в художнике излучений народа. Это мистическая реальность, но реальность не мистической не бывает.
Я никогда не любила ни «Москва слезам не верит», ни «Любовь и голуби» режиссера Владимира Меньшова. Меня раздражала его несомненная народность, потому что меня раздражал народ. Я в этом отдаю себе отчет. Меня раздражала его, народа, приторная, фальшивая, слабая — глухая к истине — «душевность» и полное отсутствие рефлексии. Народ спал и грезил наяву, создав себе мираж тотальной «душевности». Душа без духа-руководителя всегда сбивается в пошлость, а потому русская мещанская душевность всегда комична и чрезмерна. Позволить распутной и нетрезвой душевности оседлать дух — все равно, что ежедневно питаться сладкими булочками и вишневым ликером.
Но сладкие булочки застойного кинематографа стали желанными по контрасту с черствым хлебом трудовых наших будней. Время творит эстетику, время считает цыплят по осени и возвращает ценности из своего ломбарда. Тоска по уютной, умопостижимой жизни и горечь разлуки со стабильностью делают приторный кинематограф 70 — 80-х вполне съедобным. Думаю, когда наступит стабильность, и душевность опять затопит русское сознание, с таким же удовольствием народ будет смотреть «чернуху» времен перестройки.
«Ширли-мырли» Меньшова — тоже попытка народности в эпоху, когда народ хочет куда-нибудь уползти и там отдохнуть от испытанных бедствий. В эпоху, когда котел, полный национальных и социальных напряжений кипит, не сдержанный никакой идеологией, а только инстинктом самосохранения. Отсюда появляется в картинах русско-еврейско-цыганский герой с русско-американско-цыганской женой, и, как говорится, в легкой юмористической форме нам преподают урок необходимости братской любви.
Ясно, что фильм коряв и нелеп. Но главная его нелепость — существование в замкнутом пространстве Дома кино. Заставлять его посетителей смотреть эту картину — с таким же успехом можно приглашать их на дискуссию «В самом ли деле Господь любит нас?». Одни считают профессиональные проколы, другие прикидывают, какую систему фраз применить на этот раз.
Другая современная попытка народности — «Все будет хорошо» Дмитрия Астрахана. Каждый из героев этого фильма попадает в аварийную ситуацию, которая смоделирована по законам правдоподобия. Ситуация длится ровно столько, чтобы зритель успел оценить ее правдоподобие. А затем правдоподобие многократно посрамляется ослепительным и веселым безудержьем мечты. Девичьи грезы о прекрасном принце из америки или шоу-бизнеса, тоскующие надежды женщин о муже, враз бросившем пить, желания инвалидов выздороветь и обывателя — разбогатеть — эти сверкающие миражи коллективного сна о том, что «все будет хорошо», забавно пресуществляются в занятном, на мой вкус, фильме Астрахана. Единственное, чего не хватает фильму, — это ответного дыхания народа. И поэтому все опять рушится. Дом кино пожимает плечами. Какое дело интеллигенции до мира коллективных грез? «Нас тут не стояло». Прекрасно, но тогда, ради Бога — отойдите от кинематографа. Есть же литература, живопись, музыка. Театр. Керамика, наконец. Есть же на чем разводить «систему фраз».
Кинематограф — ничто без народной любви, она питает и вдохновляет, созидает легенды и зажигает звезды. Поэтому в любом конфликте художника и критики я решила принимать, по возможности, сторону художника.
Да, они сейчас слабы. Но им необходимо единственное: перезимовать. Дожить до более благоприятной общественной ситуации. Воспитать в себе народность. Не потерять остатки веры в себя.
Недавно в передаче «Кинематограф» появился Денис Горелов. Он держал речь к народу по поводу фильма «Калина красная». Он сказал, что тут на днях пересмотрел его и понял, что Василий Шукшин жестоко ошибся, сделав своего Егора положительным героем. Что тот — мерзавец, хам и уголовник, декоративно—сопливо обнимающий пошлые березки. Но что народу, конечно, такой и нужен.
Вот до чего может дойти отдельный дубовый листочек, фатально покинувший ветку родимую. Ох, давно не сидела интеллигенция, а то бы живо переменила лексикон.
Видимо, единственное средство помирить интеллигенцию с народом — это помещение их в одной зоне. Там интеллигенция приходит в себя, и березки перестают казаться ей пошлыми.
Уступим народу народное — и он позволит интеллигенции интеллигентское. Может быть.
Москвина Т. О народности в кинематографе // Сеанс. 1996. № 12. С. 156.