Когда так долго молчат, то уже и не знаешь, что важнее: дальнейшее молчание или то, что наконец скажут! Особенно когда молчат те, кому наверняка есть, что сказать. Вот только недавно и отпустило — когда Герман начал снимать, а Меньшов нашел сценарий...
Впрочем, оба все это время жили достаточно активно, хотя и по-разному, если не считать одинаково успешного руководства творческими объединениями. Но Герман писал сценарии и довольно часто высказывался перед журналистами. Меньшов же достаточно поработал по своей актерской профессии, а высказываться почти совсем перестал. Режиссерское же их молчание с каждым годом становилось все пугающе-значительней. В нем-то и проглянуло то настолько общее в них, столь разных^ что лично я уже вполне готов записаться в партию «меньшовиков-германистов»...
Хотя первым вопросом в повестку учредительного съезда голосовал бы именно «Разное», а уже потом бы перешел к «Общему». Итак —
«УЖ ГЕРМАН БЛИЗИТСЯ, А ЛАПШИНА ВСЕ НЕТ...»
Начать с того, что его герои — что в «Проверке на дорогах», что в «Мой друг Иван Лапшин» — вряд ли вполне устроили как «красных», так и «белых». Стоит сравнить хотя бы с конгениальным «Восхождением» Ларисы Шепитько, чтобы понять, в чем разница. Ведь там, где обычно видят лишь две стороны баррикады, у Германа — по крайней мере все три, причем все они — на «нашей» стороне. Разве и командир, и комиссар, и перебежчик в «Проверке...» — не «наши», хоть и в разных ипостасях? Да и само «наше», кажется, признается у Германа таковым лишь постольку, поскольку способно включить в себя эти ипостаси.
А теперь покрутите головой, хотя бы в знак несогласия — где вы видите в нашей теперешней действительности пусть бы третью силу, не говоря уже о четвертых и пятых? Только волны и небо, а земли не видать, только «красные» и «белые», даже «зеленых» нет. Даже мафия и та — не сама по себе, а у тех или других. И если вот эта невыявленность в нашей действительности принципиально для Германа хотя бы трехмерности человеческого в нас с вами — не причина его мучительного молчания, тогда я — не «германист»!
Потому что если по-платоновски народ «без меня не полный», то по-германовски его, народа, пожалуй, и вовсе нет, коли меж правых и виноватых не случится связующих, зиждущих. По которым-то как раз что правота, что виноватость перетекают, плещутся, пульсируют... Не позволяя народу ни выродиться, ни уме-реть. При этом ясное дело, что и платоновская «полнота народа» тоже вещь важная, но не при нашем же смертельном истощении, до которого Платонов и не дожил! Теперь же речь не о полноте, а о сдаче «кандминимума» на само звание народа, наличие в нем признаков жизни в виде вот этого хотя бы триединства правых, виноватых и зиждущих. Без чего Герману и говорить-то не о чем. Что и наблюдаем.
Хотя —- «Гибель Отрара»... Написанный в период более раннего и вынужденного, но тоже молчания, этот сценарий довольно точно перенесен на современный экран казахским режиссером Амеркуловым. И что-то словно бы говорит сейчас за Германа, а в чём-то ему же противоречит. Эта история легендарного города древневосточной культуры, дольше всех противостоявшего Чингисхану, как бы раскладывает германовскую народообразующую триаду на всю протяженность истекшего с тех пор времени. И получается, что правые и виноватые легко и многократно меняются в истории местами.
Неизменно лишь место зиждущих: подневольного кипчакского воина, хранителя древней библиотеки и даже погрязшего в политических интригах царедворца — каждый на своем уровне обрекает себя долгу, не отказывая и другому в этом же праве. Они не приставные нулики к единицам истории и не винтики ее меха-низма, они — дорога, по которой она идет, они — знак равенства, который только один и не меняется при бесконечном подведении итогов. Ведь мы и по школьным учебникам знаем, что при перестановке правых и виноватых даже и сумма истории постоянно меняется. Без знака же равенства она вообще теряет всякий смысл.
И, с другой стороны, обретение этого связующего звена в народе только и позволяет нам определять всякий раз меру вины и правоты, Очевидно, об этом и молчал Герман. Нашел в себе силы—молчать...
«МЕНЬШОВ СЛЕЗАМ ВЕРИТ»
Обладателю третьего за всю историю советского кино «Оскара» не повезло во мнении коллег. Причина тут не столько в тривиальной зависти к чужому успеху (хотя и ее было немало), сколько в столь же традиционном отсутствии пророков в своем отечестве. Поди ж ты: все газеты поистерили и проплакали вздохами о неспособности тягаться с Голливудом в жанровом кинематографе, для «массового зрителя»! Так получите и распишетесь в получении — куда там...
Возникла та же натянутость, что и с Германом, только с другой стороны. Того, в пух и прах разнося по мелочам, упрямой сути не оспоришь. А «Москву слезам не верит» в глаза-то нахваливали, но уже привыкли козырять Тарковским, да дружить дачами со всеми Михалковыми сразу. За глаза же только ленивый устоял перед соблазном намекнуть, что сколь хошь такого наснимает, да все недосуг по причине глубокой озабоченности «нетленкой». Кое-кто и пробовал, но, разумеется, с пародийным подходцем, подстра-ховывающим от конфуза, — и оного не случалось, и дальше пародии не шло.
Критика же, бойко сыпавшая «архетипами» и «мифологемами» в адрес Спилберга с Копполой, к Меньшову эти вкусные слова и не подумала приспособить. Ограничивались, как правило, посконной «правдой жизни». Дескать, с нашего-то и так станется. А после «Любовь и голуби», где Меньшов с нами, порченными, и впрямь в пародийные поддавки сыграл, вовсе расслабились. Слава те, привычной стилизацией потянуло, добропорядочной иронической условностью! И хоть за своего целиком так и не признали, но от сердца отлегло: да не всерьёз же он, понарошку...
А он как раз всерьез! Ведь без любви, без нервной дрожи никакие «мифологемы» не спасут. Хоть у кого спросите: если не у Чаплина, так у Гайдая, раз у самого Меньшова не догадались. А у него, думаю, от нашего такого нелюбопытства к себе самим и заклинило. Да тут еще и Герман молчит... Тогда как «меньшовики» только и начинают там, где «германисты» заканчивают.
Впрочем, на этом прения по вопросу «Разное» предлагается прекратить и перейти к заключительному пункту повестки дня.
«С ХОРОШИМ ГЕРМАНОМ И ПЛОХОМУ МЕНЬШОВУ ХОРОШО»
А уж хорошему и подавно. Потому что если у Германа получается обнаружить живую связь между правыми и виноватыми в лице зиждущих, то Меньшов исключительно последними как раз и занимается. Потому-то молчание у них общее, хотя говорят по-разному. И аналогии здесь напрашиваются какие-то внесловесные, музыкальные. Ну, например, известная байка о Скрябине, который как-то раз, идя вслед за кавалерийским офицером, сбивал того со строевого шага своими синкопами. Или вот еще о том, что строем по мосту надо ходить не в ногу, иначе может получиться такой резонанс, что мост рухнет.
Вот такой ритмический сбой в общем звучании сейчас остро необходим, чтобы сбивать с ноги чрезмерно вымуштрованных консерваторов и не давать впасть в разрушительный резонанс радикалам. Иначе результат нашего движения к новому обществу будет один — разрушительный. Вне зависимости от того, кто победит. Впрочем, почему — будет? Уже летят в пропасть обломки того, связующего, зиждущего, что ломать не следовало. Однако сформулировать эти пагубные последствия по-германовски, или реконструировать сам предмет этой ломки по-меньшовски как? В ритмах маршевой колонны — не получится. А они молчат. И с некоторых пор за этим дружным молчанием таких разных художников забрезжил уже некий самоценный эстетический смысл.
Некогда великий Бахтин сформулировал это как взаимную ответственность художника и «человека жизни» — за пошлость что в искусстве, то и в действительности. А за молчание — какая вина? Не нарочитое ведь и не вынужденное, а просто какая-то мука несказанностн. У Германа — от высокой внутренней ответствен-ности, которая, видимо, с падением внешней цензуры не ослабла, как у многих, а возросла. А у Меньшова — от невостребованности нами именно того, в чем на каждом углу все божатся и клянутся. То есть от потребности найти в нас зиждущих и от невостребованности любви к ним. Заговорят— оживем, оживем — заговорят...
Семиреченский И. Эффект отсутствия // Култьура. 1993. 21 августа. № 33. С. 8.