Те, кто внимательно следят за журнальной полемикой, могли обратить внимание на любопытнейший парадокс. Некоторые наши «правые» в пылу спора становятся левее самых радикальных «левых». Так, не успела вдова Бухарина после пятидесятилетнего (!) ожидания получить справку о реабилитации мужа, как началась настоящая атака. Причем велась она не справа, а как будто бы очень даже слева. Смысл, напомню, сводился к следующему. Справка — оно, конечно, хорошо, оно, конечно, справедливо. Но как быть с истиной?! Ведь Бухарин был идеологом РАППа и погромщиком Булгакова, его политические и литературные взгляды отличались нетерпимостью и экстремизмом; в сущности, он немногим лучше Сталина, и не надо из него делать икону; те же, кто этим занимаются, создают новые мифы на месте уничтоженных старых.
Не вдаваясь сейчас в суть полемики, не взывая даже к элементарной этике (вроде бы совестно топтать невинно казненного, которого и без того пятьдесят лет топтали), зададимся лучше другим вопросом: откуда взялась эта антиномия правды и истины, эта страсть к разоблачению «новой мифологии»?
Лучшим, можно сказать, блистательным образцом данного жанра стала статья В. Кожинова, так и названная — «Правда и истина» («Наш современник, 1988, N 4). Там маленькой тактической полуправде А. Рыбакова («Дети Арбата») противопоставляется большая и абсолютная Истина, известная В. Кожинову. Статья вызвала много возражений, критику отвечали, на мой взгляд, не всегда удачно. Аргументация Кожинова выглядит порой более убедительно. Но соглашаться с ним почему-то не хочется.
Полемизируя с «детскоарбатским» представлением о сталинизме как следствии «интриг Сталина и его подручных», В. Кожинов приводит множество фактов и обстоятельств, указывая и на трагедию Октябрьской революции, и на трагедию гражданской войны, и на трагедию коллективизации. Но ради чего? «Человекобога» из Сталина сделала «мощная всемирная сила» — такова основная мысль статьи. Это выражение, столь же туманное, сколь и обтекаемое, видимо, особенно дорого критику: недаром оно появляется несколько раз. Появляется без объяснений. Что за сила такая — эмпирическая или метафизическая, мировой пролетариат или мировой масонский заговор — остается непонятным. Зато понятным становится другое. Не Сталин прежде всего виновен в трагедии 1933 года, а... Я. А. Яковлев. Это, собственно, и есть кожиновская Истина. На последних страницах его обширной статьи сказано буквально следующее: «Едва ли можно оспорить, что на этом человеке (Я. А. Яковлеве. — А. Т.) лежит главная ответственность за трагедию 1933 года. И должен искренно признаться, что не могу испытывать скорбь по поводу его собственной гибели в 1938 году...»
Читая критиков Бухарина или статью Кожинова, все время думаешь, как велик здесь разрыв между тем, о чем говорится, и тем, зачем говорится. Так что вчуже становится стыдно. Неужели столько слов потрачено, столько знаний продемонстрировано, такая изощренная софистика, такая изворотливость ума, вроде бы занятого поисками абсолютной истины, проявлены — и все ради чего? Ради того, чтобы кольнуть журнал «Огонек»? Или всю вину взвалить на Яковлева, и очень элегантно, с помощью академически-бесстрастной цитаты из БСЭ, как бы невзначай, как бы нехотя раскрыть его псевдоним (настоящая фамилия Эпштейн)?
Тот же разрыв между тем, о чем написано, и тем, зачем написано, поражает в выступлении В. Меньшова за «круглым столом», организованным «Советской культурой» (1988, 25 июня). Сразу оговорюсь, я не хочу записывать В. Меньшова в союзники В. Кожинова. Но способы полемики на удивление схожи. Та же борьба с «новыми мифами», та же антиномия некой общепринятой «мнимой» правды и правды «подлинной», о которой не принято говорить, та же несоразмерность цели и средств, якобы искомой абсолютной истины и интереса, от этой истины проистекающего. Только в отличие от В. Кожинова интерес В. Меньшова не скрыт под грациозными вуалями всевозможных стилистических ухищрений. Наоборот, он обнажен и выставлен напоказ с каким-то, я бы сказал, детским простодушием.
«Вот сейчас новые мифы стали возникать, против которых даже страшно выступить, — жалуется Меньшов. — Я сейчас скажу и не знаю, какую реакцию это вызовет. Я скажу об истории с Тарковским, которая для всех сейчас подается совершенно, на мой взгляд, в искаженном виде. Спросите у любого молодого человека о судьбе этого художника, и он вам ответит, что Тарковский не мог здесь ничего делать и поэтому вынужден был эмигрировать на Запад. Хотя все происходило совершенно по-другому. Тарковский начал активно работать. В это время его по приглашению отпустили, и он поехал снимать. Ждали, что он вернется и будет делать „Идиота“. Но он не вернулся. Все было не так однозначно, как некоторые пытаются теперь преподнести».
Я не буду возражать В. Меньшову. Я не буду напоминать ему письмо А. Тарковского отцу, опубликованное в журнале «Огонек», где очень подробно излагается, кто именно вынудил его остаться на Западе. Я не буду приводить общеизвестные факты. Давайте поступим иначе — закрыв на все глаза, согласимся с В. Меньшовым. Пусть так, он прав в обоих случаях — и когда говорит, что «все происходило совершенно по-другому», и когда через три строчки утверждает, что «все было не так однозначно». Не будем придираться к этому противоречию. Повторяю, согласимся со всем.
Но спрашивается, что из этого следует? А следует то, что не Госкино, не административная система, не брежневский истеблишмент мешали дышать художнику, а... общественность. И не Тарковского травили, а его, В. Меньшова. Вы не верите, вам смешно? Но Меньшову ничуть не смешно. С болью в сердце он говорит: «Создавалось общественное мнение вокруг фильмов зрелищных. Считалось, что если фильм зрительский, то он обязательно уступает в искусстве. И это мнение существовало в некотором роде как противодействие административной системе, которая зачастую такие именно фильмы брала на вооружение, поднимала. Не буду далеко уходить. „Москва слезам не верит“ нравилась руководству, и, значит, я соответственно очень мощно, просто кожей ощущал противодействие со стороны критики, нашей кинематографической общественности».
Этот могучий и, прямо скажем, незаслуженный комплимент нашей общественности, которая, согласно Меньшову, противостояла аж самой административной системе, — еще не самое удивительное в выступлении режиссера. Самое удивительное — характеристика застоя, из тех, что не часто сегодня встретишь на страницах нашей прессы: «Возникает вопрос о новых мифах. Есть миф о застойном периоде, который представляется уже почти как сталинский, когда нельзя было предъявить своего голоса, надо было молчать. Но ведь это никоим образом не соответствует действительности. Мы все помним, например, анекдоты про Брежнева, которые рассказывались в метро друг другу лишь с легким понижением голоса».
И опять не хочется возражать. Ведь не может В. Меньшов все это говорить серьезно. Кому, как не ему, специалисту по жанрам, не знать, что расцвет политического анекдота, рассказывают ли его шепотом или во весь голос, есть уже показатель политической несвободы. Недаром анекдот был так распространен в период застоя, недаром его фактически убила гласность. Или это тоже «никоим образом не соответствует действительности»? Зачем пускаться в такие рискованные рассуждения и тревожить тень Тарковского? Неужели все ради того, чтобы... привлечь внимание к «зрительскому» фильму?
Можно и нужно исследовать деятельность Бухарина, хотя не худо бы дождаться публикаций его трудов. Можно и нужно анализировать и роман Рыбакова, и фильмы Тарковского, в том числе и критически. Можно и нужно, но не затем, чтобы кого-нибудь пнуть или выжать слезу по поводу собственной горькой участи.
Москва слезам не верит.

Тимофеевский А. Москва слезам не верит // Искусство кино. 1988. № 10. С. 48-50.