Владимир МЕНЬШОВ:

— Поразительно быстро адаптируется человек. Видимо, и к плохому привыкает достаточно просто. И на на-шей уже памяти происходил переход от хрущевских времен в брежневские.

Сидя сегодня перед экраном телевизора, часто встряхиваешься и думаешь: неужели это мы сейчас? Вот и в связи с 1000-летием крещения Руси сидим в ВТО, а на сцене — пять товарищей духовного звания, и тоже иногда вздрагиваешь и думаешь — с ума сойти, мог ли я поверить, что это в моей жизни случится? Я помню, как в день пасхи устраивали вечера в школах, потом эту функцию отвлечения на себя принял телевизор. Или показывали фокусы учителя химии. Тридцать лет назад все это происходило. Совсем недавно.

Но стоит ли так уж впадать в эйфорию от нашей собственной приспособляемости? Вот пример — история с Ниной Андреевой, она достаточно показательна не только в том, что опубликовали письмо и наступило некоторое оцепенение в стране. Но и с другой стороны, когда резкая отповедь раздалась со страниц «Правды». А что, разве не было других точек зрения? Очень это было показательно в аспекте демократизации и гласности.

Вдруг полное затишье. И кто такая Нина Андреева? До сих пор мы не можем понять.

Вот сейчас новые мифы стали возникать, против которых даже страшно выступить. Я сейчас скажу, и не знаю, какую реакцию это вызовет. Я скажу об истории с Тарковским, которая для всех сейчас подается совершенно, на мой взгляд, в искаженном виде. Спросите у любого молодого человека о судьбе этого художника. И он вам ответит, что Тарковский не мог здесь ничего делать и поэтому вынужден был эмигрировать на Запад.

Хотя все происходило совершенно по-другому. Тарковский начал активно работать. В это время его по приглашению отпустили, и он поехал снимать. Ждали, что он вернется и будет делать «Идиота». Но он не вернулся. Все было не так однозначно, как некоторые пытаются теперь преподнести.

Поднимался вопрос о новых мифах. Есть миф о застойном периоде, который представляется уже почти как сталинский, когда будто бы нельзя было предъявить своего голоса, надо было молчать. Но ведь это никоим образом не соответствует действительности. Мы все помним, например, анекдоты про Брежнева, которые рассказывались в метро друг другу лишь с легким понижением голоса. Все прекрасно понимали, что совершается фарс, когда ему вручалась Ленинская премия.

Не было такой жесткой ситуации, совершенно безвыходных положений для художника. И было достаточно мощное, на мой взгляд, противодействие, пусть скрытное, неорганизованное. Общественное мнение, скажем так, фильмы того же Тарковского никогда бы не позволило ругать. Все прекрасно знают, это был бы поступок, соразмерный с зачеркиванием своего имиджа, гражданского имени, что ли. Но эта общественная структура, как выяснилось, играла не всегда только положительную роль. Создалось общественное мнение и вокруг фильмов зрелищных.

Считалось, что если фильм зрительский, то он обязательно уступает в искусстве. И это мнение существовало в некотором роде как противодействие административной системе, которая зачастую такие именно фильмы брала на вооружение, поднимала. Не буду далеко уходить. «Москва слезам не верит» нравилась руководству, и, значит, я соответственно очень мощно, просто кожей, ощущал противодействие со стороны критики, нашей кинематографической общественности.

Когда состоялся поворот на нашем V съезде, совпавший, к счастью, с общественным поворотом, мы подступились к новой реальности, и думается, самым важным здесь мог бы стать момент поворота к зрителю, Крупного, полного, настоящего. Но вот именно этот поворот никак до сих пор не происходит. До тех пор, пока это не случится, не произойдет по-настоящему и момента перестройки кинематографа.

Меньшов В. Кино 80-х: размышления в пути [выступление на круглом столе] // Советская культура. 1988. 25 июня. № 76. С. 4.